Сага о власти. Часть 5. Власть крови. Стилисты.

[La PIOVRA]

| Часть 1. Власть красоты. |

| Часть 2. Власть идеи. | Часть 3. Власть несбывшегося. | Часть 4. Власть свободы. |

Часть 5
ВЛАСТЬ КРОВИ
Стилисты

К приезду гостей готовились месяц. В доме из-за этого было столько суеты и разговоров, что Леон сразу понял: гости будут необычные.

По вечерам родители запирались у себя в спальне и о чём-то приглушённо спорили, а наутро у мамы были опухшие покрасневшие глаза, которые она прятала за солнцезащитными очками.

И вот день «икс» настал.

Отец ещё утром строго-настрого приказал ему сидеть у себя и не высовываться. Это было странно — обычно, когда приезжали гости, родители сами звали его, чтобы похвастаться: как Леон хорошо учится, как чудесно рисует, какое место занял на школьном конкурсе юных талантов. Не то чтобы Леон испытывал такое уж большое удовольствие от этих встреч: он неизменно чувствовал себя на подобных сборищах диковинным зверьком на потеху публике. Гости тут же принимались с ним сюсюкать, задавая из года в год одни и те же набившие оскомину вопросы, ответы на которые никого не интересовали. «Как дела в школе? Кем мечтаешь стать? Какие планы на каникулы?» В общем, тоска смертная. Но на этот раз отцовский запрет его задел: во-первых, из одного чувства протеста — этих запретов уже было столько, что у Леона выработался на них рефлекс; а во-вторых, особенно обидно, когда тебя не приглашают туда, куда ты сам не горишь желанием идти.

Леон стоял у себя в комнате на втором этаже их виллы в Винтерхуде и осторожно выглядывал из-за шторы в окно. Комната выходила окнами на фасадную сторону дома, и подъездная дорожка отсюда хорошо просматривалась.

В три часа пополудни послышался шум мотора и лёгкий шорох колёс по гравию, и из-за поворота показался чёрный представительский «мерседес». Лимузин притормозил у парадного входа.

Из дома тут же вышел отец при полном деловом параде. Быстрым пружинистым шагом он спустился по лестнице навстречу новоприбывшим и принялся энергично трясти им руки в порядке старшинства.

Гостей было трое.

Двое из них, хоть и не походили на обычных бизнесменов, водившихся среди друзей отца в избытке, всё же ничем особо не выделялись: костюмы, галстуки, ботинки — солидно, дорого, безлико. А вот третий, самый молодой из них, парень за двадцать… Вот он выглядел отпадно. Вьющиеся светлые волосы до плеч (Леон решил, что точно крашеные — в природе таких восхитительных оттенков не бывает) обрамляют холёное модельное лицо. Огромная «женская» сумка на согнутом локте. И сапоги. Умопомрачительные белые сапоги из кожи питона до колен.

Леон смотрел во все глаза, затаив дыхание, словно боялся, что чудесное видение растает от малейшего неосторожного движения.

Этот парень был именно таким, каким больше всего хотел быть сам Леон: сильным и стильным. Стильность парня была налицо. А то, что он был ещё и сильный, сомнений не вызывало: чтобы появиться в таком обществе в подобном виде, нужно немалое мужество. Сам Леон, разумеется, тоже делал вид, что ему плевать на мнение остальных, но внутренне всегда чувствовал себя неуютно от глумливых подколок сверстников или неодобрительных взглядов взрослых. Парень же держался так, словно его облик — самая естественная вещь на свете.

Леон мог бы выглядеть так же — они даже внешне были похожи: оба невысокие, хрупкие, светловолосые, — если бы ему повезло с родителями, вернее, с отцом. Сам Леон походил на маленького старичка — обычная короткая стрижка, безликая классическая одежда: прямые брюки, строгие рубашки, скучные свитера — всё это с равным успехом мог бы носить покойный дедушка, будь оно на несколько размеров больше. Стоил его гардероб дорого, но выглядел убого. По мнению отца, это называлось «приличным внешним видом». По мнению Леона, последний иммигрант и тот выглядел круче. И в чём, спрашивается, прикол родиться в богатой семье, если в итоге ты всё равно лох лохом?

Леон сканировал необычного гостя с головы до ног и обратно, то и дело задерживая взгляд на ключевых деталях облика. Результат осмотра оказался неутешительным: он впервые устыдился своего стадного инстинкта — сам Леон слишком усердно подражал новоявленной школьной звезде Биллу Каулицу. Разумеется, только в мечтах, но сам факт удручал. Парень же был неповторим: каждая деталь его облика в отдельности была последним писком моды, а всё вместе непостижимым образом превращало его в яркую индивидуальность — так, как выглядел он, не выглядел никто. По крайней мере, Леон не встречал никого похожего на него. А уж он был в курсе всех модных тенденций.

Но ещё большее любопытство, чем сам незнакомец, у Леона вызвала реакция отца на него. Возникшее между ними напряжение чувствовалось даже здесь. Отец подошёл к парню последним, на миг застыл в нерешительности, но руку всё-таки протянул. Они с вызовом посмотрели друг другу в глаза. Отец скупо кивнул, но не обменялся с ним ни словом, и тут же поспешил пригласить гостей в дом.

Парень отцу не понравился — ещё бы! — и это только подхлестнуло интерес Леона: вот бы подружиться с ним! Хотя глупо, конечно, надеяться, что такой захочет водиться с малолеткой.

***

Когда отец с гостями исчезли из виду, Леон ещё некоторое время простоял у окна, размышляя, — мысль познакомиться с экстравагантным парнем не покидала.

Нужная идея пришла быстро — когда Леон чего-то хотел, он умел найти способ получить желаемое. Но прежде надо было хоть что-то сделать с собой — не являться же на глаза иконы стиля в «приличном виде»!

Леон вернулся в комнату, открыл дверь шкафа и, вывалив на пол содержимое, опустился на колени. Нужная вещь нашлась быстро — чёрная облегающая водолазка с длинными рукавами. На краях рукавов с внутренней стороны он решительно проделал ножницами две дырки и, надев свитер, просунул в них большие пальцы.

Спустившись в гостиную, он набрал по памяти номер телефона и мгновение спустя уже слушал гудки вызова.

— Бабуль, привет!

Дальше достаточно было просто мычать время от времени что-то согласно-заинтересованное — бабушкин ворчливый монолог в активных собеседниках не нуждался. Добрых полчаса спустя Леон, продолжая поддакивать, вышел в ванную. Прижав трубку плечом к уху, он смочил руки водой — средства для укладки волос были под запретом, — ловкими отработанными движениями соорудил на голове некое подобие причёски и, придирчиво оглядев себя в зеркале: не топ-модель, конечно, но и далеко уже не тот занудный замухрышка, каким он выглядел пару минут назад, — невзначай поинтересовался, не позвать ли кого из родителей.

Расчёт оказался верным: престарелая властная бабушка Матильда, мать отца, после смерти деда изнывала от тоски и скуки в фамильном поместье близ Мюнхена и постоянно жаловалась на невнимание со стороны детей.

— Разумеется, позвать! — зарокотала трубка. — Сами они не догадаются позвонить.

Для верности Леон заглянул по пути на кухню. Мама, бледная и суетливая, гоняла в хвост и в гриву поваров, специально приглашённых ради сегодняшнего приёма из какого-то супермодного ресторана, и покидать свой стратегический пост не собиралась. Отлично! Можно приступать.

От отца потом, конечно, влетит, ну, да ему не привыкать. Леон набрал побольше воздуха в грудь, коротко постучал и, не дожидаясь приглашения, распахнул дверь столовой. Разговор за столом тут же стих. К нему повернулись четыре пары глаз: гости смотрели с интересом, отец, как и следовало ожидать, — с недоумением и даже раздражением.

— В чём дело, сынок? — в переводе с гостевого языка на семейный это означало: «Ты что себе позволяешь, щенок?!»

Леон поздоровался с гостями и сказал как ни в чём не бывало:
— Тебя бабушка к телефону, в гостиной.
— Передай, что я позже перезвоню.
— Бабушка сказала — срочно.
— Не подавайте дурного примера сыну — бабушку надо слушаться, — рассмеялся старший из гостей — представительный темноволосый мужчина с трёхдневной щетиной, которому с равным успехом могло быть и хорошо под сорок, и слегка за пятьдесят, — и подмигнул ему: — Верно, Леон?
— А то! — улыбнулся он.
— Идите-идите, — повернулся к отцу мужчина. — Леон на правах молодого хозяина составит нам компанию.
Отец нехотя поднялся, испепеляя Леона взглядом.
— А вы откуда знаете, как меня зовут? — спросил он, когда отец скрылся за дверью столовой.
— Мы друзья твоей семьи, — подал голос второй мужчина, под откровенным взглядом которого Леону стало не по себе. — А у друзей принято интересоваться их близкими.
— Твой отец нам все уши прожужжал о тебе — очень уж беспокоится о твоём будущем, — улыбнулся первый, и остальные, как по команде, рассмеялись тоже: похоже, это была одним им понятная шутка — сам Леон ничего смешного в сказанном не видел.

Мужчина поднялся ему навстречу, протягивая руку:
— Кристиан.
— Дэвид. Флориан. — Подтянулись остальные. И это тоже было необычно: друзья и коллеги отца неизменно представлялись по фамилии, и обращаться к ним надо было господин Такой-то. Эта же троица явно превосходила их всех по части власти и влияния — ни перед кем ещё отец так не заискивал, — однако в них совсем не наблюдалось свойственной друзьям родителей снисходительности взрослого к ребёнку. И это подкупало.

Когда Флориан назвал себя, Леон подумал, что это единственно возможный вариант. В его образе всё было продумано до мелочей. Даже имя.

Протянутая ему кисть, вся в дизайнерских кольцах, была сухой и тёплой и приятной на ощупь. Парень ободряюще улыбнулся, чуть задержав его руку в своей. Леон ответил робкой улыбкой.

— Присаживайся к нам. — Кристиан по-хозяйски подвинул ему отцовский стул и налил апельсинового соку в один из бесчисленных бокалов из мудрёной сервировки. — За знакомство, Леон!

Мужчины подняли бокалы с вином.

Леон был ошарашен: максимум, на что он рассчитывал, — хотя бы одним глазком взглянуть вблизи на новоявленную икону стиля. Однако эти странные мужчины устроили ему настоящий приём, проявив к нему неподдельный интерес, как к равному.

Леон сам толком не знал, чего ожидал от этой встречи. Возможно, он просто хотел убедиться: до этого он видел подобных парней только на страницах гламурного глянца и в глубине души даже сомневался, что такие и вправду существуют и что это не происки фотошопа. И сейчас, рядом с живым воплощением своего идеала, в нём возродилась надежда: может, когда-нибудь… он тоже сможет стать… таким.

Большей частью говорил Кристиан.

— Отличная идея, — заметил он, кивая на рукава.

Комплимент Леону польстил, хотя, признаться, ему больше хотелось услышать мнение Флориана. Но тот не сводил с него глаз и молчал: ещё бы — нечасто увидишь такое унылое зрелище. Леону стало неловко — вся эта затея вдруг показалась ему до невозможности дурацкой.

— Позвони мне завтра. — Кристиан протянул ему бледно-кремовую карточку из плотной шероховатой бумаги. — Наша организация содействует талантливой молодёжи, мы спонсируем множество курсов и кружков. Может, и тебя что-то заинтересует.

Леон смутился — ему впервые в жизни давали визитку. Поблагодарив, он мельком взглянул на неё: никакого логотипа или хотя бы названия фирмы, только имя и фамилия — Кристиан Кейм — и номер телефона, набранные мелким шрифтом бордового цвета, — и сунул карточку в карман джинсов. Очень вовремя: в столовую как раз вернулся отец. Он и без того не в восторге от его увлечений и идею посещения кружков по интересам вряд ли поддержит.

Уже стоя в дверях, Леон не удержался и бросил последний взгляд на Флориана. Тот с сосредоточенным видом поправлял манжеты своей умопомрачительной дизайнерской рубашки.

***

Из столовой Леон вернулся к себе, твёрдо вознамерившись дождаться ухода гостей, чтобы ещё раз взглянуть на Флориана. А пока он удобно разместился на кровати и принялся зарисовывать его по памяти в своём скетч-альбоме. Окно, несмотря на промозглую декабрьскую погоду, Леон предусмотрительно оставил открытым.

Время за рисованием, как всегда, пролетело незаметно — когда Леон погружался в любимое занятие, внешний мир для него переставал существовать. К реальности его вернул звук шагов и голоса, доносившиеся со двора. Бросившись к окну, Леон тут же занял свой наблюдательный пост.

Особо довольными ни гости, ни отец не выглядели.

На прощание Кристиан что-то сказал. Слов было не разобрать, равно как и ответ отца, но, судя по выражению его лица, что-то не особо приятное для собеседника. Кристиан улыбнулся в ответ, и троица проследовала к лимузину.

Из «мерседеса» тут же вышел молчаливый водитель и открыл дверцы пассажирам. Флориан сел спереди, Кристиан с Дэвидом расположились на заднем сиденье.

Водитель так же молча закрыл за ними двери, и машина тронулась с места.

***

— Что скажешь? — в гнетущей тишине лимузина заданный вполголоса вопрос прозвучал непривычно громко. По тону Кейма Флориан понял, что вопрос предназначается ему.
— Этого и следовало ожидать, — ответил он, разминая в пальцах сигарету. Водитель тут же услужливо щёлкнул зажигалкой. Флориан кивком поблагодарил его и затянулся, чтобы выиграть время.
— Я не об исходе переговоров.
Флориан поморщился: он предусмотрительно занял место рядом с водителем, малодушно надеясь оттянуть неизбежный разговор с Кристианом, — сначала надо было самому разобраться в своих чувствах и впечатлениях.
— Хороший мальчик, — неопределённо пожал он плечами. — Только с семьёй не повезло.
— Это мы исправим, с твоей помощью.
Флориан задумчиво покивал.

Остаток пути ехали молча.

***

— Я могу только в субботу.
Это был единственный день, когда Леон был предоставлен самому себе: мама с утра отправлялась на шопинг, который плавно перетекал в затяжные посиделки в кафе с подругами, а отец до вечера играл в гольф.
— Хорошо, — сказал Кейм. — Мне это подходит. Я заеду за тобой в двенадцать.
Леон похолодел. Если кто-нибудь из прислуги увидит, что он садится к незнакомцу в машину, отцу обязательно донесут, и скандала не миновать. Впрочем, скандала Леон не боялся — за тринадцать лет он уже свыкся с постоянными выволочками. Гораздо страшнее было другое: если отец узнает о его новом знакомстве, с надеждами можно будет распрощаться.
— Можно вас попросить? — Леон замялся, лихорадочно соображая, как получше сформулировать просьбу: если сказать правду, Кристиан, чего доброго, захочет сначала поговорить с родителями, а то и вообще откажется от встречи. — Вы могли бы подождать меня на углу улицы? И, не дожидаясь ответа, он тут же принялся объяснять, где именно.
— Договорились. — Мужчина на том конце провода улыбнулся и заговорщически понизил голос: — Никто ни о чём не узнает — пусть это будет наш с тобой секрет.
Кристиан Леону определённо нравился.

В субботу ровно в полдень Кристиан ждал его в условленном месте.

Если бы не уже знакомая лёгкая небритость, выдававшая давешнего солидного бизнесмена, Леон никогда бы не узнал в нём Кейма. Неброские тёмные джинсы, под распахнутой чёрной кожаной курткой — простая белая футболка, шёлковый шарф и пилотские очки, по отдельности на вид — самая обычная одежда, всё вместе на Кристиане — эффектный прикид, по силе воздействия не уступающий Флориановому.

Шофёра на этот раз тоже не было. За рулём жёлтого «бентли» восседал Кристиан самолично.

— Здесь неподалёку есть один отличный джус-бар. — В безупречном немецком Кейма Леону почудился едва уловимый британский акцент. — Можем там посидеть.

Леон не возражал.

Тоном завсегдатая Кристиан заказал себе «как обычно» и вопросительно уставился на Леона.

— Мне колу, — ответил тот — ничего другого он не пил.
— Два огуречно-сельдереевых, — перевёл Кристиан, заметив растерянность на лице официанта, и повернулся к Леону: — Извини, колы здесь нет. Но альтернатива тебе понравится.

Леон с сомнением покосился на соседний столик, за которым двое мужчин с безупречным загаром потягивали из высоких стаканов какое-то подозрительное мутно-зелёное пойло.

Однако «альтернатива», вопреки опасениям, и вправду оказалась намного вкуснее, чем можно было ожидать от напитка с подобным названием. От внимания Кристиана это не ускользнуло.

— Никогда не отвергай альтернативу только потому, что кто-то сказал, что это плохо, — довольно улыбнулся он. — Сначала попробуй сам.

Такой подход к жизни Леону импонировал — уже хотя бы тем, что кардинально отличался от железных отцовских «аргументов» в стиле «Нельзя, потому что нельзя» или «Потому что я так сказал!».

Очень скоро болтовня с Кристианом его настолько увлекла, что он готов был пить что угодно, даже молоко, которое с детства терпеть не мог, лишь бы встреча не заканчивалась. Кейм был из той редкой породы взрослых, которые вели себя с детьми и подростками на равных, без тошнотворной снисходительности и ложного превосходства, и это подкупало. Кому-то явно повезло с отцом, подумал Леон.

— Скажи… — Кристиан, допив свой веллнесс-дринк, задумчиво повертел в руках пустой стакан. — Какое у тебя сложилось впечатление о Флориане?
Леон от неожиданности поперхнулся.
— Вы о… парне, который был с вами у нас в гостях? — спросил он, откашлявшись.
Кристиан кивнул.
— Мне показалось, он тебе понравился.
— Очень! — воскликнул Леон. Он полночи проворочался без сна, пытаясь придумать, как бы поаккуратнее расспросить Кристиана о Флориане, а главное, чем объяснить свой интерес. Ну правда, не говорить же этому солидному взрослому мужчине, что его спутник покорил его своей стильностью. И вот такая удача — Кейм сам заговорил о нём, да ещё в нужном ключе.
— Это хорошо. — Кристиан откинулся на спинку стула, выдержал паузу и негромко сказал, глядя Леону в глаза: — Потому что Флориан твой брат.

***

Год спустя после ссоры с сыном и его ухода из дома Вальберг-старший, поняв, что Флориан не «образумится», твёрдо вознамерился начать всё сначала и обзавестись-таки достойным наследником. Подыскав на стороне суррогатную мать (Эмма, жена, в свои сорок пять уже не могла рожать), он сделал второго сына.

Вину за неудачный «пилотный проект» он целиком и полностью возложил на жену: недоглядела, разбаловала, вырастила из сына девку. Эмма оказалась виновата во всём, начиная с выбора «пидорского» имени для сына и заканчивая тем, что её не оказалось дома в тот роковой день, когда Флориан с одноклассником решили перейти к практике.

Суррогатная мать, как бы не так! Эмма прекрасно знала о многолетней связи мужа с этой шалавой Новой, но предпочла сделать вид, что поверила. Откажись она от ублюдка мужа, как решила сначала, ещё неизвестно, как отреагировал бы Дирк: раз решил взять внебрачного сына в семью, значит, разводиться с ней не собирается, а не согласись она, муж, чего доброго, ещё уйдёт от неё к матери ребёнка. Подобный исход супружеской жизни её не пугал: с уходом Флориана семья перестала для неё существовать, и если бы Дирк выбрал себе любовницу из их круга, Эмма сама подала бы на развод. А так… Мало ей было позора, когда сын оказался геем и ушёл из дома, так теперь ещё все потешаться будут, что муж на старости лет бросил её ради какой-то косметички.

Для друзей и знакомых Эмма весь положенный срок прилежно симулировала беременность. «Рожать» уехала в частную закрытую клинику в Швейцарии, а вернулась неделю спустя с поддельным новорождённым сыном и настоящей послеродовой депрессией.

Мальчика назвали Леоном — в честь прадеда Дирка Леонарда, основателя семейного бизнеса.

Насколько Эмма боготворила своего первенца Флориана, настолько возненавидела приёмыша Леона.

Однажды, ожидая приёма у психоаналитика, у которого она теперь была постоянной клиенткой, она рассеянно листала какой-то психологический журнал, найденный на диване для посетителей, и наткнулась на альтернативную версию сказки о Золушке и злой мачехе.

…Жил-был на свете вдовец. Жена его давно умерла, оставив его с маленькой дочкой на руках. Помучился он так, помучился и решил снова жениться. Вскоре и жена подходящая нашлась — такая же вдова с дочкой-ровесницей его собственной.

Привёл он её в дом. Мачеха, едва увидала дочь мужа, тут же её возненавидела: слишком красивая девочка была, рядом с нею её родная дочь совсем невзрачно смотрелась. И решила она извести падчерицу со свету. Думала она, думала и придумала изощрённую месть.

Падчерица спала до обеда, ела досыта и ничего по дому не делала, только дни напролёт перед зеркалом вертелась да наряды примеряла.

Свою же собственную дочь мачеха держала в чёрном теле: девочка вынуждена была вставать на заре, кормить кур, доить коров, стирать, убирать, готовить, работать в поле — весь день в заботах, куда там прихорашиваться — тут даже в зеркало взглянуть некогда.

— Почему она ничего не делает, а я — всё? — недоумевала родная дочка.
— Её и так судьба обидела — без матери оставила, — отвечала та. — Ты должна проявить сострадание к сестре.

Отец на жену нарадоваться не мог — до чего же милосердная да справедливая!

Быстро пролетели годы. Девушки повзрослели. Позвала их мачеха к себе.

— Состарились мы с отцом, дочки, не можем вас больше кормить да одевать. Пора вам теперь своим умом жить и самим о себе заботиться.

Выдала она каждой поровну денег, что они с мужем скопили, и велела идти в мир, самим на жизнь зарабатывать. Родная дочка тут же устроилась на работу в богатый купеческий дом. Добрая, скромная и трудолюбивая девушка, даром что не красавица, приглянулась хозяйскому сыну. Да и сами хозяева прикипели к ней душой: кроткая, послушная, работящая — лучшей невестки и желать нельзя. Вскоре и свадьбу сыграли.

А избалованная красавица падчерица, которая в жизни даже тарелки за собой не помыла, зато привыкла только спать да гулять, быстро прокутила полученные деньги и умерла с голоду, никому не нужная.

Пару дней ходила Эмма сама не своя, а на третий её осенило. Теперь она знала, что ей делать.

Видит Бог, меньше всего она хотела, чтобы сын оказался таким. Долгими бессонными ночами изводила она себя мыслями о том, как и почему так всё сложилось. Неужели в этом действительно была её вина? Но разве она хотела этого?

Эмма и вправду души в Флориане не чаяла — не ребёнок, златокудрый фарфоровый ангелочек. «Вот ведь природа несправедлива, — шутливо вздыхали подруги. — Зачем парню такая красота? Любой девушке фору даст!»

Слишком сильно любила она своего первенца. Не могла ему ни в чём отказать. И если сына с малолетства тянуло к куклам и красивым нарядам, у неё не хватало духу отказать ему в таком пустяке — перерастёт.

Принимая сторону мужа, Эмма желала сыну добра: думала, Флориан, оставшись без родительской поддержки, образумится. А вышло только хуже: сын не то что не исправился, а и вовсе из дому ушёл.

«Воспитала из сына пидора, говоришь? — усмехнулась она про себя, ставя точку в нескончаемом мысленном оправдании перед мужем. — Ну что ж, значит, у меня уже есть опыт».

Дирк на жену и произошедшие с ней метаморфозы нарадоваться не мог: пока Леон был бессловесным младенцем, она даже не взглянула на него ни разу — все заботы по уходу за ребёнком легли на круглосуточных приходящих нянек. Но стоило мальчику начать ходить и говорить, жену словно подменили: раньше из депрессий не вылезала, а тут вдруг ожила, глаза блестят, но главное — полностью изменилось её отношение к Леону. Эмма теперь от него ни на шаг не отходила, как когда-то от Флориана.

«Это естественный и закономерный результат терапии, — сказал ему напыщенный профессор Фридманн — светило немецкой психоаналитики, которого сам Дирк считал шарлатаном, чья деятельность сводилась к организации досуга богатых домохозяек. — У вашей жены ремиссия. То, что она не смогла реализовать с родным сыном, она захочет наверстать с приёмным. Не препятствуйте ей — это пойдёт на пользу и ей, и ребёнку».

***

— Сынок, пошли спать. Я расскажу тебе сказку.
— Про кого?
— Про короля и принца.

Леон безропотно позволил уложить себя в кровать и, затаив дыхание, приготовился слушать.

— Жил-был король, и было у него три сына, — начала мама. — Младшего, самого красивого, звали Леон.
— Как меня?! — ахнул ублюдок.
— Как тебя, — подтвердила мама. — Слушай дальше, не перебивай.

Выросли сыновья, пришла пора им жениться. Пригласил король в гости незамужних дочерей всех соседских правителей. Два старших брата быстро выбрали себе жён. Леон же только нос воротит — ни одна принцесса ему не нравится: одна слишком старая, другая слишком страшная, а третья слишком глупая.
Надоело это королю, рассердился он на Леона:
— Вот тебе лук и стрела, — говорит он сыну, — поднимайся на самую высокую башню в замке и пусти её в небо. Где стрела упадёт, там и твоя суженая.
Леон же был очень умный принц, даром что самый младший. Придумал он, как отца перехитрить: и волю его исполнить, и не жениться. Поднялся он на самую высокую в замке башню, как велел отец, осмотрелся — с высоты все окрестности были видны как на ладони — и выстрелил в болото — уж там точно никакой жены быть не может.

Ублюдок хихикнул, довольный находчивостью тёзки.

— Пошёл принц искать стрелу, — продолжала мама. — День шёл, другой шёл, по лугам, по лесам, по горам шёл, а на третий день зашёл в топкое болото. Смотрит, а посреди болота лягушонок сидит — стрелу его в лапках держит.
— Квавствуй, Леон, — поздоровался лягушонок, — квавствуй, суженый.
— Какой я тебе суженый? — возмутился Леон. — Я принц! Не могу я на тебе жениться. Меня подданные засмеют!
— А ты женись, Леон, не пожалеешь.
Подумал Леон, подумал: а и правда, уж лучше жениться на лягушонке, чем на какой-нибудь мерзкой жабе-принцессе. Завернул принц лягушонка в кружевной платочек и вернулся с ним в королевский замок.

Опечалился отец, когда увидел его невесту, да ничего не поделаешь: негоже королю от собственного слова отказываться!

Созвали они гостей со всего королевства и сыграли три свадьбы: старший сын женился на принцессе, средний — на княжеской дочке, а младший — на лягушонке.

Три дня гуляли, а на четвёртый король созвал сыновей и говорит:
— Ну что, дети мои, теперь вы все трое женаты. Пришла пора решить, кому из вас мне королевство передать. Будет вам от меня три задания. Кто лучше всех с ними справится, тому и достанется трон после меня. Вот вам первое испытание: мудрость короля — в его решениях. Приготовьте к завтрашнему дню ваши первые указы.

Поклонились принцы королю и пошли выполнять отцовскую волю.

Загрустил Леон — он никогда красиво писать не умел, в школе уроки письма для него пуще пытки были.

— Что ты грустный такой, Леон? — спрашивает его лягушонок. — Обидел кто тебя?
— Как же мне не грустить! — отвечает Леон. — Велел отец на завтра написать настоящий королевский указ.
— Не печалься, Леон, — говорит ему лягушонок. — Давай лучше поиграем, а потом ляжем спать — утро вечера мудренее.
Сбросил он с себя лягушачью кожу и обернулся Королём Голландским — таким красавцем стал, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Наигрались они с Леоном, Леон утомился и уснул. А Король вынул из потайного кармана мешочек с волшебными травами, посеял их за окном, травы и нашептали ему указ.

Проснулся утром Леон, а на столе бумажный свёрток лежит, красной лентой перевязанный. Бросился к нему Леон, развязал, а там — готовый королевский указ. Обрадовался Леон, тут же побежал к отцу. А там уже и братья собрались — ждут не дождутся, когда смогут свою волю огласить.
Подал отцу свой свёрток старший принц. Отец развернул его, но даже читать не стал.
— Что это за указ?! — закричал он. — Весь в кляксах и пятнах, позор для короля!
Подал отцу свой указ средний принц.
— Это уже лучше, — смягчился отец. — Но ошибок больше, чем блох в моём парике! Казнить нельзя помиловать. Как прикажешь это понимать?!
Настал черёд Леона.
Развернул король его свёрток и глазам не поверил: ни единого пятнышка, ни единой описки, а сам текст такой мудрёный и заковыристый, что не каждый придворный мудрец его разберёт.
— Вот указ, достойный зрелого и мудрого короля! — просиял отец и тут же дал сыновьям второе задание: — Сила короля — в его дальновидности. Жду вас завтра снова — с рассказом, каким вы видите наше королевство через сто лет.

Пуще прежнего загрустил Леон — откуда ему знать, что будет с их королевством через столько лет?

— Что ты опять невесёлый, Леон? — спрашивает его лягушонок.
— Как же мне веселиться? — отвечает Леон. — Велел отец завтра поведать ему о будущем нашего королевства через сто лет.
— Не тревожься, Леон, — говорит ему лягушонок. — Пошли лучше поиграем, а потом ляжем спать — утро вечера мудренее.
Сбросил он с себя лягушачью кожу и обернулся Королём Голландским. Поиграли они с Леоном, Леон устал и уснул. А Король вынул мешочек с волшебными грибами, посеял их за окном, грибы и открыли ему будущее королевства.

Проснулся утром Леон, а лягушонок ему всё и пересказал.

Повеселел Леон и тут же отправился к отцу. А там уже старший брат заканчивает свой рассказ.
— С таким видением ты через год королевство потеряешь! — разозлился отец.
Среднему брату повезло не больше.
— С таким видением тебе вообще королём не быть! — разгневался отец.
Рассказал Леон, что услышал от лягушонка.
— Вот видение, достойное мудрого и зрелого короля! — обрадовался отец и тут же дал сыновьям последнее задание.
— Опора короля — в его супруге, — сказал он. — Каким бы мудрым и сильным ни был король, с глупой и слабой супругой он и сам таким станет. Посему приглашаю вас завтра на бал с вашими жёнами — хочу посмотреть на них, понять, достойны ли они стать королевами.

Совсем опечалился Леон — уж с этим заданием он точно не справится: о чём говорить королю с лягушонком?

— Что печальный такой, Леон? — спрашивает его лягушонок.
— Как же мне не печалиться! — отвечает Леон. — Хочет отец завтра тебя видеть.
— Леон, не горюй, — говорит ему лягушонок. — Давай лучше поиграем, а потом ляжем спать — утро вечера мудренее.
Наигрались они с Леоном, устали и легли спать. Леон же только притворился, что уснул. Дождался он, пока Король уснёт, и сжёг его шкурку в камине.

Проснулся Король Голландский на рассвете, бросился искать свою шкурку, а шкурки нет! Только горсть пепла в камине лежит.

— Что же ты наделал, Леон?! — вскричал Король. — Теперь я больше не смогу притворяться лягушонком. Придётся тебе теперь признаться, на ком ты на самом деле женат.
Совсем Леон голову повесил — не подумал он об этом.
— Ладно, — смягчился Король. — Отправляйся-ка ты на бал, я следом за тобой приеду. Как услышишь шум и гром — не пугайся: это я со своей свитой буду.

Пошёл Леон на бал один. А там уже братья собрались — не терпится им своими жёнами похвастаться. Увидели они Леона — и давай потешаться:
— Что же ты, брат, без лягушки своей явился? Хоть бы в платочке её принёс и дал отцу послушать, как она квакает.
Вдруг поднялся шум да гром — весь замок затрясся-зашатался. Гости переполошились, повскакивали со своих мест. А Леон говорит:
— Не бойтесь, гости дорогие! Это мой лягушонок со своей свитой едет.
Подбежали все к окнам и видят: подъезжают к замку триста рыцарей — все как на подбор такие красавцы и богатыри, что ни в сказке сказать, ни пером описать! А во главе их король: конь вороной под ним искры копытами выбивает, латы золотые на солнце сияют, сам король красотой своей ослепляет.
Спешился Король Голландский, взял его Леон под руку и повёл в бальный зал.
— Вот мой суженый! — гордо сказал он.
Гости от удивления дар речи потеряли: «Где такое видано, где такое слыхано, чтобы принц на короле женился?!» Но вслух ничего не сказали — ждут, что король на это ответит.

Пригласил король сыновей с супругами за свой стол и завёл разговор с женой старшего сына. А та только и знает, что без умолку о нарядах и балах трещать. Наскучила королю эта пустая болтовня.
— Не быть тебе королевой! — сказал он. — Всю казну на балы и наряды спустишь.
Заговорил король с женой среднего сына. Она тут же принялась перемывать косточки гостям.
— Из тебя тоже королева никакая! — помрачнел король. — Всех подданных своим злословием против мужа настроишь.
Настал черёд суженого Леона. Завёл он разговор об укреплении обороны замка и развитии торговли с Голландией. До глубокой ночи обсуждали они с королём государственные дела.

— Вот лучшее решение! — воскликнул наутро отец. — Одна королевская голова — хорошо, а две — ещё лучше! Так и быть, твоим будет королевство, — сказал он Леону.

Объединили Леон с Королём Голландским свои владения и жили долго и счастливо, в любви и согласии, так что все принцы, женатые на принцессах, им завидовали.

А Германия и Голландия, благодаря их мудрому правлению, до сих пор процветают.

— А разве короли женятся на мальчиках? — таращил ублюдок на неё круглые от удивления глазёнки.
— Не на всех, конечно, — отвечала она. — Только на самых лучших. Плохие мальчики женятся на принцессах, а хорошие — на королях.
— А я хороший?
— Очень хороший, — соглашалась Эмма. — Когда вырастешь, на тебе обязательно женится король.
— Настоящий? — недоверчиво переспрашивал Леон.
— Самый что ни на есть настоящий!
— Эх, поскорее бы вырасти, — бормотал, засыпая, ублюдок.

Результат превзошёл все ожидания: ублюдок так впечатлился сказкой, что с тех пор у Эммы никогда не возникало проблем с укладыванием его в кровать — ублюдок с наступлением сумерек сам начинал тормошить её: «Мам, пошли спать! Мам, ну пошли!» — лишь бы поскорее услышать очередную серию любимого сериала «про Леона и Короля».

— Только ты никому не говори, что хочешь жениться на Короле, — понизив голос, предупреждала мама.
— Почему?
— Ну как почему? Если другие мальчики узнают про Короля, они тоже захотят на нём жениться. Вдруг Король выберет кого-нибудь из них?
— Тогда я никому не скажу!
— Молчать не обязательно — можно просто всех обмануть.
— Как?
— А вот так… — и мама шёпотом рассказала, как.
— Какая ты у меня умная, мама!

— Пап, а я когда вырасту, обязательно женюсь.
— На ком, сынок?
— На настоящей принцессе! — отвечал Леон, украдкой поглядывая на маму.
— Молодец, сынок! — хлопал его по плечу отец. Мама заговорщически подмигивала ему и улыбалась.

— Смотри, какие красивые мальчики! — говорила мама во время прогулок. — Тебе который больше нравится — высокий или тот, что пониже?
— Высокий! — отвечал с жаром Леон. — Он такой сильный, наверное.
— Да, — соглашалась мама. — Лучше дружить с большими парнями — они всегда смогут тебя защитить.

— Здравствуйте! — едва они с мамой переступали порог очередного детского бутика, их тут же окружала стайка продавщиц. — Мы можем вам чем-нибудь помочь?
— Да, — рассеянно отвечала мама. — Думаю, что да. Я ищу платье для дочки подруги. Она примерно такого же роста и сложения, как мой мальчик. Я могу примерить на него?
— Разумеется! — восклицали девушки. — Пойдёмте, мы сейчас обязательно что-нибудь подберём.
Продавщицы приносили в кабинку для переодевания целый ворох красивейших платьев и наряжали Леона. Леон с замиранием сердца рассматривал себя в зеркале, а девушки и остальные покупательницы восторженно умилялись:
— Смотрите, как красиво! Даже не скажешь, что мальчик. Настоящая принцесса!
— Я не принцесса! — возмущался Леон. — Я принц! Принцы тоже бывают красивыми!
— Да, ты очень красивый принц, — соглашались продавщицы. — Самый красивый принц в мире.

Мама покупала все платья, которые нравились Леону, а потом дома, пока отец был на работе, наряжала его, сама переодевалась в один из папиных костюмов, и они играли в «короля и принца».

— Леон, папа пришёл! Пошли ужинать.
— Я сейчас, мам.
Минуту спустя ублюдок появился в столовой, и у Эммы потемнело в глазах: несмотря на все предупреждения, что это «большой-большой секрет», ублюдок напялил на себя купленное утром платье от Роберто Кавалли.
— Пап, смотри, какой я красивый!
Вещь и вправду была на загляденье: из лёгкого шёлкового шифона, расписанное экзотическими пионами, в пышных складках и рюшах — после примерки Эмме едва удалось уговорить ублюдка снять его.
Из руки потрясённого Дирка выпала ложка, взорвав повисшую в столовой гробовую тишину.
— Ты где это взял?! — на багровом от ярости лице ходуном заходили желваки.
— Мама купила, — пролепетал ублюдок, испуганный выражением отцовского лица. Эмма возблагодарила всех богов за то, что ублюдку хватило ума не добавить «мне».
Дирк подскочил как ужаленный, одним рывком стянул с сына платье и с треском разорвал пополам, а потом трясущимися пальцами вынул из брюк ремень и принялся так неистово стегать мальчишку, что Эмме против воли даже жалко его стало.
— Ты же его убьёшь!
— Лучше сразу убить, чем ещё одного пидора вырастить!
Дирк оставил его, только когда ублюдок, сорвав от крика голос, обмяк и забился в беззвучных конвульсиях.
— Откуда эта дрянь в доме?! — покончив с сыном, набросился он на жену.
— Я в подарок для дочки Сильвии купила, — оправдывалась Эмма. — Пакет оставила в гостиной. Откуда я могла знать, что он до такого додумается? Мне что теперь, всё под замок прятать?!
Дирк молчал, видимо, устав от потрясения и воспитательного процесса. И это воодушевило и придало смелости Эмме.
— Может, дело всё-таки не в воспитании, а в генах? — усмехнулась она. — Может, это у тебя в крови, раз и второй сын пидором получился? Ты, случайно, втихаря на мальчиков не подрачиваешь?
Дирк с размаху залепил ей пощёчину и, громко хлопнув дверью, выбежал из дома. Со двора послышался шум мотора. Эмма, стоя у окна, глядела вслед удаляющейся машине, потирала пылающую щеку и улыбалась.

Оставшись наедине с избитым ублюдком, Эмма прикладывала холодные компрессы к его опухшим ягодицам и тихо приговаривала:
— Видишь, какой у тебя злой папа. Совсем тебя не любит. Не хочет, чтобы ты был красивым.
— Я его ненавижу, ненавижу! — бормотал осипшим от крика голосом Леон. — Это было моё любимое платье.
— Теперь ты понял, что о наших с тобой секретах никому нельзя рассказывать?
— Я больше никому не скажу, — судорожно всхлипнул ублюдок.
— Вот и хорошо, умница, — легонько гладила она по голове измождённого от плача мальчонку. — А платье я тебе завтра новое куплю, точно такое же.
— А он… он… опять… — зашёлся в плаче по новой уже было успокоившийся ублюдок.
— Нет, — заговорщически улыбнулась мама. — Теперь всё будет хорошо. Мы его перехитрим!
— Как? — шмыгнул носом Леон.
— Ты будешь наряжаться, только когда отца нет дома. Это будет наш с тобой большой-большой секрет. А потом ты вырастешь, и в тебя влюбится самый настоящий король. Он заберёт тебя к себе, и ты сможешь одеваться, как сам захочешь.

— Мам… — у ублюдка было такое виноватое лицо, что Эмма замерла от плохого предчувствия.
— Что, сынок?
— Я рассказал… про Короля.
Сердце у Эммы подпрыгнуло.
— Кому?!
— Биллу.
— Какому ещё Биллу? — Эмма перевела дыхание — лишь бы не Дирку.
— Каулицу. — Увидев, что мама больше не сердится, Леон осмелел и затараторил скороговоркой: — Это мой новый друг из второго «А». Ты не думай, он никому не проболтается! Я предупредил, что это большой-большой секрет.
Эмма молчала, лихорадочно раздумывая, что с этим делать.
— Биллу так понравилась сказка про Короля! — захлёбывался от восторга ублюдок и, затаив дыхание, спросил: — Можно, он будет приходить к нам слушать, как ты рассказываешь?
— Этот Билл тебе нравится?
— Очень! — выдохнул Леон. — Он самый лучший мальчик в мире! И такой красивый.
— Ну, раз так… — мама сделала вид, что задумалась, и лучезарно улыбнулась: — Тогда можешь с ним дружить. Пригласи его к нам завтра.
— Спасибо, мамочка! — Леон от переизбытка чувств крепко обхватил её руками и прижался головой к животу. — Я тебя очень люблю! Ты самая лучшая!

Маленький ублюдок очень привязался к своему новому дружку. Только и слышно было: «Билл то, Билл сё, а вот Билл, а мы с Биллом». Очень скоро они стали не разлей вода. Этому способствовало и то обстоятельство, что в родной семье до Билла, похоже, никому не было дела: отец его целыми сутками пропадал на работе, а мать — известная в Гамбурге светская львица — на тусовках; у старшего на десять лет единокровного брата-подростка была своя компания. Мальчишка, предоставленный самому себе, быстро привязался к Леону и проводил у них всё свободное от школы время.

После занятий Эмма забирала их на машине из гимназии, кормила дома обедом, а потом, когда с уроками было покончено, для мальчишек наступало золотое время — они закрывались с мамой в комнате Леона, и она хорошо поставленным голосом разыгрывала в ролях очередную сказку про «Короля и Принца». Принцев со временем стало двое — нужно было подстраиваться под требования целевой аудитории. То, что поначалу задумывалось как извращённая месть, постепенно затянуло её, и теперь Эмма, пожизненная домохозяйка, сама уже испытывала большое удовольствие от творчества. Сказки и вправду получались увлекательные: они уже давно вышли за рамки пародий на всем известные народные и превратились в современные авторские — если бы не сомнительная для детской аудитории любовная линия, их вполне можно было бы издать. Ну да ладно, не ради писательских же лавров она их сочиняет. Помимо самореализации, сказкотворчество служило для неё и своеобразной терапией — Эмма с удивлением ловила себя на том, что сказки, которые она задумывала для приёмного сына, на самом деле получались о родном. Каждая сказка неизменно хорошо заканчивалась, и Эмме легчало на душе — может, её мальчик тоже найдёт своего короля. Мать желала ему одного: пусть не с принцессой, как мечтали они с отцом, пусть с королём, как того хотел он сам, но пусть будет счастлив.

Мальчишки слушали, затаив дыхание, — ещё бы, где ещё такое услышишь?

— Классная у тебя мама! — завистливо вздыхал Билл.
— Да, — соглашался довольный Леон, — мать у меня что надо! Зато с отцом не повезло.
— Да ладно, мой тоже не сахар, — ещё горше вздыхал Каулиц.

…Время летело, мальчишки росли; взрослая реальность всё больше расходилась с детскими мечтами, и сказки про Короля всё меньше интересовали Леона. Всё чаще случалось так, что единственным слушателем Эммы был Билл.

— Тебе что, больше не интересно? — удивлённо спрашивал он друга.
— Ну это же сказка! — фыркал девятилетний Леон и подначивал: — Или ты и вправду веришь, что Король существует?
— Да! — с тихим упорством отвечал Билл, и было в его голосе что-то такое, что Леон не решался больше над ним подшучивать. — Когда-нибудь я его обязательно встречу, и мы будем вместе.

Со временем и Билл позабыл о сказках — на смену им пришло новое увлечение: в преддверии выходных мама Леона скупала ворох глянцевых журналов, они устраивались поудобнее втроём на диване в гостиной, рассматривали красочные фотосессии со звёздами и топ-моделями и с азартом обсуждали последние веяния моды. По просьбе Билла Эмма начала учить их краситься.

По субботам Дирк отправлялся на целый день в гольф-клуб, а Эмма с мальчишками — по магазинам. Леон с Биллом с упоением примеряли модную дизайнерскую одежду и мечтали о том, как они вырастут, вырвутся из-под отцовского контроля и смогут носить все эти вещи.

А потом у Каулицев появился какой-то загадочный друг семьи, имевший большое влияние на отца Билла. Удивительным образом Билл смог с ним подружиться, и жизнь его преобразилась.

Дэвид этот покупал ему тряпки и цацки, о которых даже самые разбалованные школьные звёзды могли только мечтать. Билл рассказывал совсем уж невероятные вещи: что они с Дэвидом настоящие друзья и могут поговорить по душам о чём угодно, что Дэвид заступается за него перед отцом и в их спорах всегда принимает его сторону. Завирается, наверно, но цацки-то реальные, а значит, и всё остальное тоже может оказаться не таким уж большим преувеличением. Однажды этот Дэвид явился за Биллом в школу на отпадной тачке, и Леон понял, что всё остальное — тоже правда.

Они с Биллом продолжали дружить, но Леон не мог не замечать изменений в жизни друга, отчего чувствовал себя ещё более ущербным. Билл всё больше отдалялся от него — кроме Дэвида, его теперь не интересовал никто.

И Леон остался совсем один.

***

— А почему он ушёл из дому? — спросил Леон, когда Кейм в двух словах рассказал ему историю брата.
— Не сошлись характерами с отцом, — лаконично ответил Кристиан, посчитав, что мальчишке для первого раза откровений и без того хватает.
— Я его понимаю, — вздохнул Леон.
— Тогда, у вас дома, мы не стали тебе говорить — твоему отцу это вряд ли понравилось бы.
Так вот почему они представились только по именам — не хотели называть фамилию Флориана!
— Это точно, — криво ухмыльнулся Леон.
— Ты ему тоже понравился. — Кристиан ободряюще улыбнулся в ответ. — Он хотел бы встретиться с тобой, если ты не против.
Был ли Леон против?! Да он о подобном даже мечтать не смел. И в то же время сказанное не укладывалось в голове. У него есть… брат? И этот брат — Флориан?!
— Я… да, конечно!
— Я понимаю, какая это для тебя неожиданность. Вот телефон Флориана. Когда свыкнешься с тем, что я тебе сказал, и будешь готов, позвони ему.

Но позвонить Леон так и не успел.

***

О том, что у него есть брат, Флориан знал давно — почти со дня его рождения.

С отцом он никогда не был близок. Отцом назывался сказочный человек, который, по преданиям, обитал в их доме, появляясь в нём, когда Флориан уже спал, и уходил из него, когда Флориан ещё спал. Семью олицетворяла для него мать — самая добрая и понимающая в мире.

После ухода из дома он некоторое время жил в Центре содействия геям, пострадавшим из-за своей ориентации. Отец выдержал характер — ни разу к нему не пришёл. Посредником выступала мать.

Мать рыдала и умоляла одуматься. Флориан, чувствуя себя последней сволочью, пытался убедить её, что его склонность — не вредная привычка, которую, при желании, можно «бросить», как курение.

— Мам, я такой, какой есть, — сказал он ей в последнюю встречу, ставя точку в этом бессмысленном споре-оправдании. — Не нравится — роди другого.

Значит, они последовали его совету.

Практически все его друзья спокойно отнеслись к тому, что он гей. Но мало кто понял и принял его разрыв с семьёй: в высшем обществе родословная не была пережитком, и семейные узы значили многое.

Флориан же ханжой не был и лицемерие на дух не выносил. Зачем разыгрывать спектакль, если на самом деле никакой семьи у тебя нет? Семья — это любовь, понимание и поддержка, а не деловой союз для совместного извлечения выгоды.

Рано или поздно родителей теряют все. Это больно, тяжело и меняет всю жизнь. Но от этого не умирают.

В глубине души он и сам не верил, что это — навсегда. Казалось, он просто уехал из родительского дома на учёбу. Переезд в Америку только усиливал эту иллюзию. Перезваниваясь с гамбургскими друзьями, он всегда интересовался, как дела у родителей. От друзей он и узнал о рождении брата. И только тогда окончательно осознал, что родители вычеркнули его из своей жизни.

В детстве маленький Флориан мечтал только о брате — всё остальное у него уже было. Сначала хотел непременно старшего, а ещё лучше — взрослого. Потом, поняв, что это невозможно, согласился на «любого». А в шестнадцать, когда в шутку пожаловался родителям: «Эх, зря вы не родили мне никого», он узнал причину.

— Капитал должен оставаться в одних руках, — сказал отец. — Единственный наследник — залог целостности семейного дела. От тебя я тоже ожидаю одного внука.

«У семейной империи может быть только один наследник, — отцовские слова всплыли в мозгу первыми, как только он услышал о появлении брата. — Значит, меня окончательно списали с баланса. Я для них больше не существую».

«В любых отношениях должна быть взаимность», — подвёл мысленный итог Флориан. И с того дня родители тоже перестали для него существовать.

***

Кристиан Кейм был гораздо бóльшим, чем создателем Корпорации, — он был основателем династии. Все ключевые посты в Корпорации занимали его бывшие подопечные, воспитанные и проверенные им лично. Должности эти они получали не потому, что были его любовниками, — наоборот, в подопечные Кристиан брал исключительно тех, в ком видел необходимый для дела своей жизни потенциал.

«Мы ведём родословную от Кристиана Кейма», — шутили между собой его воспитанники. Кристиан даже Дэвиду в этом не признавался, стесняясь своего чрезмерного тщеславия, но именно так он и видел идеальное будущее: мир, которым правят воспитанники его воспитанников, — род новой эпохи, в котором по наследству передаются идеалы и идеи, а не гены и имущество. И мысль о том, что столетия спустя весь мир, вернее, его лучшая, избранная, часть, будет состоять из его «потомков», приятно ласкала и доводила до оргазма самолюбие эксцентричного патриарха. В ответ на призывы популистов повышать рождаемость и заявления гомофобов о том, что геи — тупиковая ветвь эволюции, потому что они неспособны оставить после себя потомство, Кейм лишь усмехался: «Будущее нельзя родить, его можно только создать и воспитать».

У традиции интимной преемственности и наставничества было два исключения: Дэвид Йост, значивший в жизни Кристиана гораздо больше, чем «стратегический проект», и Флориан Вальберг, миновавший на пути к вершине постель Кейма по той простой причине, что в соответствующем возрасте провёл семь лет в Америке.

Американское вольнодумие Кейм теперь считал одной из главных причин строптивости Вальберга: Флориан и до Гарварда особой кротостью и смирением не отличался, а по возвращении и вовсе от рук отбился. Теперь Кристиан досадовал, что не взял его вовремя под личную опеку.

Ум и проницательность Вальберга граничили с гениальностью, но незаменимым для Кейма его делало другое — Флориан был настолько верным и преданным идеалам Корпорации, будто с младых ногтей воспитывался самим Кристианом. Такие люди были столь же редки, как и стопроцентные натуралы, и разбрасываться ими Кристиан не мог себе позволить.

Умён, предан, неуправляем. Два против одного. Кейм решил дать мальчику шанс.

***

— Окажи нам одну услугу, и я на многое закрою глаза, — сказал ему Кейм, когда понял, что ситуация зашла в тупик.

«Кейм готов пойти на компромисс?!» Флориан даже близко не представлял, что могло послужить адекватной заменой одному из краеугольных камней в фундаменте Кеймовой философии.

— Мне нужен контрольный пакет акций твоего отца.
Корпорация уже давно присматривалась к нефтяному концерну «Marquard & Bahls AG», но этот монстр был ей пока не по зубам.
— Попроси что-нибудь попроще, — ухмыльнулся Флориан. — Я в вуду не силён.
— Если бы это было просто, я бы тебя об этом не просил.
Флориан промолчал.
— Я не спешу, — неспешно развивал мысль Кейм. — Если не сможешь договориться с отцом, приведи мне Леона. Обрати мальчика в нашу веру, а уж он в качестве приданого принесёт нам концерн. Флориан начал понимать: в иерархии ценностей Кейма достойный мальчик-неофит ценился больше, чем концерн.
— Я… подумаю, — сказал он, чтобы оправиться от предложения, хотя в глубине души уже знал ответ.
— Подумай, — похлопал его по плечу Кейм, — ты это хорошо умеешь.

Мысли об извращённой мести прочно обосновались в душе.

По счетам надо платить. Возвращённого долга даже с набежавшими процентами вряд ли хватит, чтобы вернуть утраченное. Но Флориану было достаточно, если отец узнает на собственной шкуре, каково это — потерять всё.

— О'кей, я согласен, — сказал он Кристиану на следующий день. — Будем считать это моим вкладом в дело воспитания подрастающего поколения. Кристиан в ответ тепло, по-отечески обнял его, и Флориан понял, что получит индульгенцию, даже если затея не увенчается успехом.

Ситуация была идеальная: волна мировых кризисов, умело спланированная и осуществлённая Мартином Киршенбаумом не без участия Корпорации, затронула даже самых крупных игроков рынка. Финансовые империи рушились, как сексуальная ориентация гомофобов, попавших в умелые мужские руки. Операция «Великий передел» началась.

Немецкий нефтяной концерн «Marquard & Bahls AG» срочно нуждался в инвестициях. Председатель правления концерна Дирк Вальберг стоял перед дилеммой: продать контрольный пакет акций «Сapabilities Capital Сorporation», которая уже неоднократно делала ему подобные предложения, и тем самым потерять власть над концерном, или отказаться от помощи и потерять концерн. Денежные вливания требовались немалые, а других инвесторов не было: ввиду всеобщей неопределённости все потуже затягивали пояса — целью-максимум на ближайшие годы стало выживание, а не экспансия.

Разговор с отцом дался Флориану нелегко. Он долго морально готовился к нему и немало удивился, как быстро тот пошёл на контакт. Пока они общались по телефону, всё складывалось как нельзя лучше. Близилось Рождество, и отец предложил провести переговоры в неформальной обстановке у них дома. В душе Флориана забрезжила надежда на примирение.

Но едва он вышел из машины и встретился с отцом взглядом, тут же понял, что из этого ничего не выйдет: отца перекосило от одного его внешнего вида. На встречу Флориан оделся слишком эпатажно даже по собственным меркам, что уж говорить о консервативном отце. Но для него это было делом принципа — ему было важно, чтобы отец принял его таким, как он есть.

Дальнейшие переговоры прошли в холодной атмосфере и закончились ничем.

— Итак, господин Вальберг, это ваше окончательное решение? — спросил его Кейм на прощание.
— Да, — отрезал отец. — Буду вам очень признателен, если вы не станете больше беспокоить меня подобными предложениями. Этим вы сэкономите время себе и мне.
— Хорошо, господин Вальберг. — Кристиан одарил его своей обманчиво-мягкой улыбкой. — Обещаю, что вас мы больше подобными предложениями не побеспокоим.

***

— Опять по бабам шлялся? — Пия даже не повернула головы.
— Опять мимо, дорогая, — парировал Матиас, с садистским спокойствием развязывая галстук.

И Матиас не лгал — после того случая он достиг совершенства в искусстве говорить правду, не говоря правды: не у любовниц задерживался он за полночь на мнимых совещаниях, не к ним летал он в частые длительные командировки. Впрочем, было время, когда женщины у него и вправду не переводились: все как на подбор мальчикоподобные худосочные блондинки, непременно с вьющимися волосами. Но всё было не то. Все они были лишь блёклыми пресными копиями оригинала. Добрый десяток перебывал их в постели Матиаса, прежде чем он понял, что от себя не убежишь.

Женился Матиас рано — в двадцать три года: отец настоял. Женитьба сына стала для Штайнбаха-старшего идеей фикс, едва он оправился после разговора с папашей Вальберга. Испуганный Матиас уверял, что «ему просто было интересно и это больше не повторится», и даже сам поверил в это, но отцу нужны были не пустые обещания, а реальные гарантии и доказательства. После окончания гимназии удалось выторговать отсрочку под предлогом учёбы в университете — отцу нечем было крыть. Но как только Матиас получил диплом, а вместе с ним — и тёплое хлебное место в семейном банке, где отец был президентом, лимит отговорок себя исчерпал. Отец поставил вопрос ребром, и Матиас сдался.

Через год родилась дочка.

Отец успокоился.

А Матиас умер.

Тело Матиаса исправно погашало супружеский долг раз в месяц, ходило на работу, в тридцать лет сменило отца на посту президента. А когда становилось совсем невмоготу, доставало из пыльных архивов памяти файлы с грифом «Вальберг» и оплакивало Матиаса.

Всё то, о чём мечталось, но не сбылось, переплавилось в подсознании Матиаса Штайнбаха в устойчиво-навязчивую манию-фобию.

Всякий раз, прежде чем отправиться на очередной приём или фуршет, Матиас дотошно выведывал состав приглашённых — чтобы не встретиться ненароком с тем, увидеть кого желал больше всего на свете. А потом, измученный тоской и фантазиями, он всё же давал слабину и отправлялся в места потенциального обретания Вальберга. Матиас забивался куда-нибудь в дальний угол, стараясь ничем не привлекать к себе внимание, и с одержимостью маньяка наблюдал издалека за расплывчатым белокурым видением. В такие дни он обычно возвращался домой далеко за полночь, пьяный в дымину, и даже Пия не решалась устраивать ему сцены.

Жизнь в теле Матиаса поддерживало только одно — мечты о мести. Месть отцу была равнозначна мести самому себе, а посему отпадала. Злость, отчаяние и безысходность сублимировались в ненависть к отцу Вальберга. Это из-за него всё пошло прахом. Это из-за него Флориан ушёл из дому. Это он рассказал отцу о них с Флорианом.

Уничтожить того, кто испортил ему жизнь, превратилось в болезненно-сладкую идею фикс. Никаких конкретных планов мести у Матиаса не было, но даже безумные утопические фантазии приносили желанное облегчение, а в истерзанной душе воскресала надежда, что рано или поздно виновнику его несчастья воздастся по заслугам.

Продолжение — в комментариях.

 

запись создана: 01.12.2011 в 22:45

@музыка: Ich+Ich "Vom selben Stern"

@темы: Вторчество

Comments

[La PIOVRA]

***

Известие о гибели родителей Флориан получил из первых рук — через полчаса после выезда на место происшествия полиции ему лично позвонил комиссар Янсен, в значительной мере обязанный своим постом Корпорации.

— Я… — замялся комиссар, — в курсе ваших отношений с семьёй. Но поскольку других близких родственников, кроме престарелой госпожи Вальберг, у погибших не осталось, я подумал…
— Правильно подумали, — перебил Флориан. — Я… займусь всем, что требуется.
Сухой профессиональный доклад Янсена ускользал от сознания. Мозг фиксировал только ключевые слова: обледенелое шоссе… крутой вираж… занос… несчастный случай…
— Вы уверены? — резко переспросил Флориан. Он был криминальным атеистом — в несчастные случаи с богатыми и могущественными людьми он не верил.
— В таких делах никогда нельзя быть уверенным, — уклончиво ответил комиссар. — Пока это рабочая версия. Одна из. Но… мы не исключаем других вариантов.
— Рядом с местом аварии обнаружен мальчик без сознания, — Янсен тут же умело свернул со скользкой темы, давая понять, что не намерен обсуждать её с посторонними. — Судя по всему, его сбила машина ваших родителей.
— Вы установили его личность?
Комиссар покачал головой, будто собеседник мог его видеть.
— Его тут же госпитализировали. Врачи пока к нему не пускают. Никаких документов при нём не оказалось. Мы успели только сделать снимок.

Через четверть часа Флориан уже входил в здание комиссариата.

— Это Леон, — сказал он, едва взглянув на протянутую комиссаром фотографию. — Мой… брат.
— Тогда это меняет дело, — сказал комиссар. — Получается, он был вместе с родителями в машине и вылетел из неё на ходу.
— Как его состояние?
— Удовлетворительное. Отделался сотрясением мозга и переломом ребра.
— Я могу посмотреть на место аварии?
— Да, разумеется.

К моменту их прибытия на место происшествия тела родителей уже увезли на вскрытие, а машину — на экспертизу.

Флориан, кутаясь в тонкий кашемировый шарф, стоял на обочине перед довольно крутым склоном. Дул пронизывающий ветер. От пробитого заградительного бортика, вниз под откос, тянулся петляющий след неуправляемой машины — на белоснежном нетронутом полотне склона он выделялся особенно чётко.

Зима в этот год выдалась непривычно снежная — пол-Европы замело. На севере, в том числе и в Гамбурге, снегопады были особенно сильными. Ночные метели сменялись короткими послеобеденными оттепелями. Ночью опять ударяли морозы. Из-за гололёда на городских дорогах уже две недели царил хаос. А это место стабильно лидировало в сводке аварий по Гамбургу: опасный участок, плохая видимость. А за рулём была мать… Мама неплохо водила. Но если учесть погодные условия и ситуацию на дороге… От несчастного случая не застрахован никто. Даже те, кто, по статистике, гораздо чаще умирают не своей смертью.

— Видите, сколько намело? — в унисон его мыслям сказал комиссар, показывая рукой в кожаной перчатке на склон. — Это его и спасло. Снег амортизировал удар, и мальчик застрял в сугробе.

К вечеру стало известно, что шланг, подающий тормозную жидкость, был подпилен и во время экстренного торможения полностью оборвался.

***

— Есть уже конкретные подозреваемые? — спросил Франк, когда поздним вечером, покончив с организацией похорон, они обсуждали случившееся.
— У полиции? Или у меня? — уточнил Флориан, чтобы тут же ответить на свой вопрос: — Из полиции не удалось выжать ни слова. По ходу, я сам теперь подозреваемый — наследники всегда в фаворе. А если ещё учесть мои отношения с родителями…
Флориан едко усмехнулся.
— Глупости, — отрезал Франк. — Если бы они тебя подозревали, вряд ли сказали бы тебе правду о причине аварии.
— Именно потому и сказали — в надежде, что у меня от страха разоблачения сдадут нервы и я выдам себя каким-нибудь неосторожным движением. Классика жанра.
Франк вздохнул.
— А кого подозреваешь ты? — спросил он.
— А я… — запнулся Флориан. — Я боюсь, что это могут быть наши.

Да, Кейм на такое бы никогда не пошёл. А вот Йост… Вспомнились его намёки насчёт Хоффманна. И теперь, когда до президентского кресла рукой подать и у него развязались руки… А развязались ли? От смены таблички на дверях кабинета власть не меняется. Без «добро» от Кейма он не решился бы на подобное, будь он хоть трижды президентом. А если втихаря? Личная инициатива, так сказать? Нет, всё равно Кейм просёк бы, откуда ноги растут.

А почему ты, собственно, исключаешь обоюдное молчаливое согласие? Эти двое уже давно понимают друг друга без слов. Йост, не спрашивая благословения Кейма, мог бы сам всё прекрасно провернуть, а Кейм, даже если бы отлично понял, откуда след тянется, точно так же промолчал бы в ответ. Цель достигнута. Светлое будущее стало ещё на шаг ближе. So who cares? И, кстати, о Кейме. А почему ты так уверен в его святости и непогрешимости? То, что он не разрешил убрать Хоффманна, ещё ни о чём не говорит: Петер — друг детства, старый соратник, он, в конце концов, свой. А кто ему какой-то Дирк Вальберг, ярый гомофоб, к тому же? Всего лишь досадная помеха на пути к цели. Мир только лучше станет, если его не станет. Вальберга-младшего смерть папаши не особо расстроит. Тут он верно рассудил — для Флориана отец умер за пятнадцать лет до своей физической кончины. И сейчас Флориана терзало другое. Дело не в том, что убили его родителей. Дело в том, что если его подозрения не беспочвенны, то это в корне меняет его отношение к политике организации, которой он был предан всей душой и в чьи идеалы искренне верил.

«Обещаю, что вас мы больше подобными предложениями не побеспокоим».

Нет, бред. Шантаж, подкуп, «предложение, от которого нельзя отказаться», обращение натуралов в истинную ориентацию, в конце концов, и ещё сотня сравнительно законных и морально допустимых способов получить желаемое в богатом арсенале Корпорации использовались активно. Но физическая ликвидация… «Противника надо переиграть, а не устранить», — завещал Великий Вождь. И хотел бы Флориан посмотреть на того, кто осмелился бы эту заповедь преступить.

Хотя с другой стороны… Весь мир вступает в новую эпоху, и ничего уже не будет по-прежнему. Чтобы выжить, даже Корпорации нужно приспосабливаться к новому статус-кво. Кейм это тоже понимает. А Йост и подавно не питает иллюзий.

Надо бы тихо разузнать изнутри — благо возможности отдела позволяют. Что позволяют? Нагрянуть с аудитом к руководству?

***

— Господин Вальберг… — в кабинет неслышно проскользнул Адриан. Флориан поднял голову от бумаг, которые как раз подписывал, и вопросительно уставился на секретаря. Похороны состоялись вчера. Флориан чувствовал себя разбитым и выглядел под стать самочувствию. По-хорошему, сегодня надо было взять выходной, но вынужденное безделье его только вконец вымотало бы. Работа же была проверенным средством от любых невзгод. Единственная поблажка, которую он себе позволил, — ещё с порога распорядился отменить все встречи на сегодня и велел не беспокоить его. Теперь, когда пик эмоций миновал, нужно было спокойно всё обдумать и наметить дальнейшие действия.
— Извините за беспокойство, — виновато затараторил мальчишка. — К вам посетитель, Норберт Дойссен. Я предупредил, что вы очень заняты. Но он представился…
— Я знаю, кто он такой, — прервал Флориан — нервы были на пределе, и каждое лишнее слово раздражало. — Пусть войдёт.
У Флориана была хорошая память на имена — Дойссены были адвокатами их семьи. В кабинет вошёл невысокий полноватый мужчина под сорок. Дойссен-младший, догадался Флориан.
— Прежде всего, позвольте… — сочувственно начал адвокат сразу после обмена рукопожатиями.
— Не надо, — Флориан пресёк ненужные соболезнования, жестом приглашая гостя в уголок для посетителей. Адвокат, принимая заданный тон, тут же перешёл к делу. Щёлкнули замки вместительного кожаного портфеля.
— Я получил это сегодня, — сказал он, протягивая Флориану плотный пухлый конверт. Флориан, едва взглянув на него, инстинктивно отставил в сторону, будто там могла оказаться бомба.

— А что касается наследства… — начал Дойссен, поняв, что ни вскрывать при нём, ни, тем более, обсуждать с ним содержание письма Вальберг не собирается.
— В другой раз, — глухо ответил Флориан.
Адвокат понимающе кивнул и поднялся на ноги.
— Позвоните мне, когда вам будет удобно. — На столик для посетителей легла визитка с логотипом адвокатской конторы «Дойссен, Дойссен и партнёры».

После ухода адвоката Флориан открыл адресованный Дойссену и им же вскрытый конверт, в котором оказался ещё один, но уже запечатанный. Некоторое время он не отрывал от него взгляда, вернее, от надписи на нём:

Моему сыну (Флориану Вальбергу)
Передать после моей смерти

Флориан догадался о содержании письма, едва пробежался глазами по первым строчкам.

«Дорогой сынок, если ты читаешь сейчас это письмо, значит, я восстановила справедливость».

На двадцати листах, густо исписанных мелким чётким почерком, мама описывала в подробностях всю неприглядную семейную хронику после его ухода из дома.

[La PIOVRA]

***

— Флориан объявился, — сухо сказал за ужином Дирк. — Он… его компания хочет приобрести наш контрольный пакет.

Дирк что-то вещал об индексе DAX, падении валютных курсов и панику на нефтяных рынках. Эмма слабо понимала, о чём он говорит. Не потому, что не разбиралась в делах: муж жил своим бизнесом, и если они о чём и разговаривали, то как раз о концерне. Эмма была в курсе его проблем, вызванных острой нехваткой средств из-за череды мировых кризисов. Но при чём здесь это? Какое значение имеет вся эта ерунда по сравнению с возвращением их сына?!

Эмма упросила мужа провести переговоры у них дома, за семейным обедом. Весь месяц до встречи они только об этом и говорили.

Эмму словно прорвало. После ухода Флориана она, казалось, совершенно утратила способность плакать. Все душевные силы уходили на то, чтобы, несмотря на удар судьбы, держать лицо днём, и на нескончаемое самооправдание долгими бессонными ночами. Невыплаканные слёзы годами собирались в тяжёлые тучи. На душе было пасмурно, ветрено, и сверкали молнии. Но спасительного дождя всё не было. Эмма задыхалась от нехватки кислорода, а предчувствие надвигающейся бури сводило с ума.

Слёзы лились не переставая теперь, смывая с души грязь и боль. Душа вбирала их, как зачерствевшая и растрескавшаяся за годы засухи земля, и на бескрайней душевной пустыне зазеленели первые ростки надежды.

К сыну она в тот день так и не вышла — знала: не сдержится, забьётся в истерике, Флориан только позора за неё перед руководством наберётся.

Хотелось встретиться с ним наедине, по-семейному, прижать к груди и, баюкая, как в детстве, тихо рассказать о том, как она не-жила без него все эти годы.

Даст Бог, ещё свидятся. Но Бог так и не дал — видно, свой лимит шансов она исчерпала.

Эмма бросилась к мужу, едва машина с гостями скрылась из виду.

— Забудь! — рявкнул Дирк в ответ на невысказанный вопрос в её глазах. — Ни черта он не изменился.

Неожиданная оттепель сменилась вьюгой. Внезапно ударили морозы, уничтожив на корню нежные неокрепшие ростки надежды. В душу вернулась вечная зима, и всё потеряло смысл. Окончательно.

Эмма закрылась у себя в комнате и писала не переставая до утра. На рассвете забылась недолгим беспокойным сном, а в обед заехала в первую встречную мастерскую и, разыгрывая дурочку с фобией автокатастроф, принялась донимать механиков расспросами о том, как убедиться, что «с тормозами всё в порядке», и «отчего они могут испортиться».

— В общем, расскажите мне об этом всё-всё-всё! — с жаром воскликнула она, подкрепив свою просьбу существенным аргументом: — Я заплачу, сколько скажете.

Судя по виду дамочки и стоимости машины, на которой она приехала, обещание не было голословным, и парни с энтузиазмом принялись её просвещать.

— Для начала давайте рассмотрим устройство тормозного механизма, — терпеливо начал экскурсию по внутренностям её машины старший механик — угрюмый мужчина лет тридцати. — Вот это вы, наверное, знаете — педаль тормоза.
Эмма кивнула.
— Это основная часть тормозной системы — тормозные колодки, создают тормозное ускорение, — продолжал механик. — А это — тормозной шланг, который используется для передачи тормозного усилия на гидроцилиндры, расположенные в колёсах.
— Такой хрупкий, — растерянно заметила Эмма. — А вдруг он лопнет?
— Просто так он не лопнет, — снисходительно рассмеялся механик. — Разве что кто подпилит.
— А такое возможно?
— В жизни возможно и не такое, — философски заметил младший. Эмма испуганно ойкнула, а парень умолк под сердитым взглядом старшего: дама и так не в себе, а ты только подливаешь масла в огонь.

Но Эмму уже было не остановить. Почуяв верное направление, она вцепилась в них мёртвой хваткой, допытываясь, где и что здесь можно подпилить, «чтобы я знала, что и где проверять перед поездкой».

Вечером Эмма предложила мужу съездить на выходные в загородный спа-комплекс. Дирк не возражал — после пережитого они оба нуждались в отдыхе и смене обстановки — и даже взял в пятницу выходной. Накануне поездки Эмма отправилась в гараж и в нужном месте лезвием подрезала тормозной шланг. Утром предусмотрительно побросала на переднее сиденье сумки, а сама села за руль — во время семейных поездок Дирк охотно отдавал ей бразды правления, предпочитая роль пассажира, позволявшую просматривать в дороге бумаги и вести телефонные переговоры.

***

«У семейной империи может быть только один наследник, и этот наследник — ты.

Я не смогу искупить свою вину перед тобой даже так, но, возможно, мне станет легче.

С любовью,
мама

P. S. Будь счастлив, сынок!

P. P. S. Ты ни в чём не виноват».

Прощальное письмо-признание Эммы Вальберг, подкреплённое показаниями механиков из упомянутой ею автомастерской, полиция сочла достаточным основанием для прекращения расследования гибели супругов Вальбергов в связи с самоубийством убийцы. Влияния Корпорации хватило, чтобы официальной версией смерти признали несчастный случай из-за неисправных тормозов. Флориан просил об этом под предлогом сострадания к оставшемуся брату, которому с этим жить. В действительности же он сделал это ради матери — меньше всего она заслужила, чтобы остаться в памяти людской сумасшедшей убийцей. Этого недостаточно, чтобы искупить вину перед мамой, но, возможно, ему станет легче.

Дело закрыли в четверг.

Флориан ушёл с работы в обед, как только получил сообщение от Янсена, и отправился прямиком в Ольсдорф, где «проговорил» с мамой до закрытия кладбища.

Вернувшись вечером в Гамбург, он оставил машину на стоянке перед Корпорацией и отправился бродить по городу — в паломничество по местам, куда в детстве водила его мать.

Ломюленштрассе вывела его к Внешнему Альстеру — когда он был младенцем, мама любила здесь с ним гулять. Флориан невольно улыбнулся, вспомнив, как чуть не выпрыгивал из коляски от переполнявшего его восторга: «Коаблики!» Белые парусники, покрывавшие, точно гигантские чайки, всё озеро, были одним из первых и самых сильных впечатлений в его жизни. Вдоль набережных Ан дер Альстер и Баллиндамм он неспешно добрался до пристани Юнгфернштиг.

С озера дул сильный пронизывающий ветер. Слезились глаза. Флориан поднял воротник пальто и, засунув руки поглубже в карманы, свернул на Реезендамм.

Ноги сами вывели на рыночную площадь, и в памяти тут же вспыхнули огни рождественской ёлки перед ратушей.

В воздухе пахнет жареным миндалём, глинтвейном и волшебством. Мама покупает пятилетнему Флориану огромный медовый пряник и, пока он его грызёт, выбирает свечи ручной работы.

— Мам, мам, — тянет он её за руку к будке с ёлочными украшениями. — Смотри, какие красивые ангелы!
— Самый красивый ангел — это ты, — улыбается мама и, склонившись над ним, убирает ему под шапку выбившиеся оттуда непослушные светлые кудри. Мамино лицо в отблесках рождественских огней сказочно красивое. Флориан смотрит на неё внимательно и серьёзно.
— Мам, ты тоже ангел! — говорит он.
Мама закусывает губу и прижимает его к себе.

…Домой Флориан вернулся далеко за полночь.

Франк по обыкновению не ложился, дожидаясь его.

— Я был у мамы, — скупо ответил Флориан на немой вопрос в его глазах. — Мы… простили друг друга.

Бригманн кивнул, ничего не спрашивая в ответ. На то он и был Бригманном, чтобы всё понимать без слов.

[La PIOVRA]

***

Смерть супругов Вальбергов оказалась для Корпорации как нельзя на руку. Огромная нефтяная империя, контроль над которой она безуспешно пыталась заполучить десятилетиями, юридически перешла к детям покойных — Флориану и Леону, а фактически, учитывая несовершеннолетие последнего, к Флориану единолично, который был назначен опекуном брата, а значит — к Корпорации. И появление на поле нового игрока — биологической матери Леона в сложившуюся идеальную констелляцию никак не вписывалось. Нужно было решать вопрос с Новой Майерхенрих.

— К вам посетитель, — объявила секретарша и, прежде чем Нова смогла возразить, что очень занята и никого сейчас принять не может, подмигнула со значением: — Очень интересный мужчина. Это было необычно: чрезмерной официальностью её отношения с коллективом не отличались, но всё же оставались деловыми и до панибратства не доходили.
— Пусть войдёт, — ответила заинтригованная Нова.

— Добрый день, — поздоровался мужчина, на вид — её ровесник, и вправду очень интересный. — Меня зовут Дэвид Йост. Я представляю одну корпорацию, название которой вам вряд ли о чём-нибудь говорит.

На визитке, услужливо протянутой гостем, рядом с именем значилось:

Capabilities Capital Corporation
Директор по контроллингу

Нова деловую прессу не читала, новости не слушала, а её познания в бизнесе ограничивались сначала рассказами Дирка, а потом, после его гибели, — её собственным салоном. Подобные названия фирм и должностей всегда вызывали у неё мыслительный ступор — её бурная фантазия отказывалась даже предположить, что могло скрываться за подобными шифровками.

— У вас такая же туманная работа, как и её название, — смеялась она, когда Дирк в разговорах о делах небрежно сыпал всевозможными CEO, GP1 и OSG, которые художественный слух Новы воспринимал как выдержки из технических спецификаций. — Вы хоть сами понимаете, чем занимаетесь?

И вот один из этих таинственных людей-аббревиатур сидел у неё в кабинете. Интересно, что ему понадобилось? От внезапной догадки у Новы перехватило дыхание: а что если этот корпоративный монстр явился за её детищем? Сколько она слышала таких историй: создаёт человек собственное дело, всю душу в него вкладывает, а потом в один прекрасный день на свежую и яркую идею слетаются такие вот голодные шакалы, почуявшие прибыль, и делают предложение, которое нельзя не принять. И у тебя два пути: откажешься — они в два счёта тебя разорят и задарма приберут к рукам выпестованное тобой детище, а согласишься — «купят» его у тебя за бесценок.

— Я пришёл поговорить с вами о вашем сыне, — в унисон её мыслям ответил Йост.
— Салон не отдам, — помертвевшими губами пробормотала Нова, прежде чем сообразила, что, вернее, кого тот имеет в виду.

…Хотела ли она детей? Нет, никогда. Её самореализация лежала в иной плоскости. Собственно, она и Дирка выбрала в любовники не в последнюю очередь потому, что тот был женатым мужчиной с солидным положением в обществе: такой точно жену никогда не бросит и детей от любовницы не потребует. Для обоих этот союз был всего лишь удачной сделкой, а потому оказался на удивление прочным и долговечным: каждый из партнёров неукоснительно выполнял взятые на себя обязательства, и разрывать договор не было никакого смысла. У каждого из них была своя насыщенная жизнь, и на партнёра не возлагалась ответственность за собственное счастье.

Когда Дирк попросил родить ему ребёнка, Нове показалось, что рухнул весь её мир, который она так любовно создавала и обустраивала годами. Вот так всегда — закон подлости во всей своей красе: подруги, поставившие главной жизненной целью замужество и детей, никак не могли захомутать ни одного мало-мальски приличного мужика. Ей же «серьёзные отношения» предлагали с завидной регулярностью, хотя были ей даром не нужны. Вот только от Дирка она точно не ожидала подобного.

— Мы же договаривались… — слабо начала она.
— Знаю, — оборвал Дирк. — Считай, я предлагаю тебе дополнение к существующему договору.

Когда она пришла в себя, Дирк подробно расписал ей свой план. Всё было не так страшно — он не собирался привязывать её к себе. Наоборот: от неё требовалось родить и забыть.

Главным же аргументом для возвышенной творческой души оказались деньги. Дирк жмотом не был и содержал её прилично. Но все деньги уходили на творчество: дорогие мастер-классы у прославленных стилистов и визажистов, покупка профессиональной косметики, да и уход за собой тоже требовал немалых средств — её внешность была её визитной карточкой, а сама она — лицом собственного дела. Вот только открыть настоящее дело всё не получалось — подобный проект требовал инвестиций совсем иного масштаба. Сумасбродное предложение Дирка решало эту проблему.

Девять месяцев спустя Дирк получил желанного сына, а она — вожделенный косметический салон.

Полученной за «услугу» суммы было более чем достаточно для открытия собственного дела, а стабильного ежемесячного содержания, которое она получала от Дирка, с лихвой хватило бы, чтобы продержаться на плаву, если свободное плавание вдруг не заладится. Собственно, имея такой тыл, она вообще могла бы сидеть дома и жить в своё удовольствие, ни в чём не нуждаясь.

— Бросай ты эту работу! — не раз говорил ей в сердцах Дирк, когда она в последний момент отменяла свидание, о котором условились ещё неделю назад, потому что сегодня никак — у неё очередная внеочередная клиентка, очень просила, нельзя отказать. — Я что, тебе мало денег даю?
— Ну как же ты не понимаешь… — вздыхала она.

Дирк действительно не понимал — для потомственного бизнесмена деньги были смыслом и конечным результатом любой деятельности. Для Новы же работа была страстью. В ней было что-то от магии — косметическое вуду, как она это называла: лепишь из человека нужный образ — и получаешь желаемую судьбу. Она считала себя художницей и к работе относилась как к творчеству.

— Художница, — фыркал Дирк. — После настоящих мазил хотя бы картины остаются, а твои художества приличная женщина смывает на ночь.
— Художница, — упрямо твердила Нова. — Это и есть высшее искусство — творить не ради вечности, а ради момента. Ты прав — созданное мной живёт всего день. Моё творчество — как солнце: каждый день умирает, чтобы завтра родиться снова. Зато у меня никогда не пропадёт вдохновение — пусть поисками музы страдают бездельники мазилы, как ты их назвал. А мне некогда — мне каждый день надо заново зажигать солнце.
— Да ты ещё и поэтесса, — хмыкал Дирк, и в жизни он не признал бы, что именно Новина неотмирасегошность так манит его к ней.

Нова витала в облаках — в царстве своих непроявленных образов. Дирк крепко стоял на земле, а облака не замечал даже из окон самолёта. Дирк её приземлял, она же его возвышала. Это и притягивало их друг к другу.

— У меня нет никакого сына, — быстро взяв себя в руки, уже спокойным голосом ответила Нова, добавив несколько цинично: — По бумагам он мне не принадлежит.
— Вот бумаги я бы и хотел с вами обсудить. Нам известно о вашем уговоре с Дирком Вальбергом. Но теперь, когда его не стало… — посетитель умолк, видимо, желая почтить память о её любовнике.
— Его уход ничего не изменил — договор остаётся в силе. На мальчика и его наследство я не претендую. Вам не о чем волноваться.
— Вижу, вы деловая женщина — с вами приятно иметь дело, — улыбнулся Йост, и от этой улыбки у Новы впервые после смерти Дирка томно заныло внизу живота. — И всё же я бы предпочёл скрепить ваше обещание новым договором.
— Я сейчас очень занята: мы внедряем новую программу по подтяжке лица без хирургического вмешательства — между прочим, моя личная разработка, — в голосе Новы прорезались неприкрытые гордые нотки. — Поэтому предлагаю обсудить этот вопрос в другой раз.
— Назначьте время.
— Все дни у меня расписаны на недели вперёд, — подчёркнуто деловым тоном ответила Нова и добавила, прежде чем гость смог что-либо возразить: — Но я охотно встречусь с вами сегодня вечером, если вы не против. Поужинаете со мной?
— Охотно, — ответил с загадочной улыбкой Йост, понять значение которой Нова, несмотря на свои глубокие физиономические познания, так и не смогла.

[La PIOVRA]

Как человек широких взглядов, Кристиан Кейм не считал женщин низшей расой и не отрицал их способностей.

«Правила для всех одни, — говорил он, — но мужчины в более выигрышном стартовом положении. Если мужчина попробует женщину и мужчину, в итоге он, если будет честен с собой, остановится на мужчине. Женщина, получив аналогичный выбор, тоже предпочтёт мужчину. Гетеросексуальность и продолжение рода — взаимные паразиты: без одного невозможно другое. Если женщинам удастся преодолеть навязанный обществом и традициями стереотип о своём основном предназначении, они всегда смогут рассчитывать на нашу поддержку».

Нова Майерхенрих была одной из тех редких представительниц женского племени, для которых пол не стал потолком. Предлагая ей сделку, Корпорация не просто покупала её сына с полагающимся ему наследством. Она помогала талантливому визионеру.

— Мы предлагаем вам многомиллионные инвестиции и возможность вывести дело на совершенно иной, мировой, уровень. Мы предоставляем вам капитал и полную свободу действий. Половина прибыли ваша.

Йост вместо тоста хорошо поставленным голосом провозгласил формулу посвящения.

Нова слабо понимала: половина — это много или мало? Размер прибыли её интересовал в последнюю очередь — лишь бы на дело хватало. Её душа отзывалась на совершенно иные аргументы: салон авторского визажа… эксклюзивное заведение… лучшие мастера… клиенты — звёзды шоу-бизнеса и сливки общества… безграничные возможности для самовыражения…

У Новы кружилась голова: то ли от дорогого шампанского, то ли от захватывающих дух перспектив. Но будь она предельно откровенной с собой, без труда назвала бы истинную причину — от близости мужчины своей мечты.
— Даже подумать страшно, чем мне придётся за всё это расплачиваться, — кокетливо улыбнулась она.
— Ничем. — Дэвид так же обворожительно отзеркалил улыбку. — От вас требуется только одно — сохранять статус-кво: творить и не вмешиваться в… то, чего не вернуть.
— Идёт! — Нова бесшабашно протянула ему руку для скрепления договора и не отняла её, когда с рукопожатием было закончено.
— Извини, милая. — Йост мягко отвёл её кисть. — В этом вопросе мы с тобой не партнёры — я тоже предпочитаю мужчин.

Против гомосексуалов Нова ничего не имела: одна половина мастеров в её салоне была женщинами, а другая — геями. В тот вечер ей впервые захотелось пополнить ряды гомофобов. Но со временем, усилием воли потушив разгорающийся в душе и теле костёр — не девочка уже, чтобы терять голову с первого взгляда, — она оценила откровенность Дэвида: играя в открытую, тот избавил её от иллюзий на свой счёт ещё до того, как она успела их себе понастроить. И за это она была ему благодарна.

Они с Йостом остались друзьями. Он часто приводил к ней в салон своих любовников — один другого краше и моложе, да и о себе не забывал: регулярно записывался к ней лично на её фирменный массаж лица, который и вправду оказался очень эффективным.

***

Сначала он вообще ничего не чувствовал. А потом пустота сменилась огромным облегчением. Это, наверное, было очень неправильно, но Леон ничего не мог с собой поделать — у него как будто непосильная ноша с плеч свалилась.

Возможно, он просто не до конца осознал, что родителей больше нет. На похороны он не пошёл — врач не разрешил, и втайне Леон был рад этому.

Отца, сколько он себя помнил, Леон боялся и ненавидел. Мать он любил и до последнего дня думал, что это взаимно.

Холодно-белое хромированное пространство больничной палаты гипнотизировало. Туго перебинтованная грудь отдавала болью при каждом вдохе. Перед закрытыми глазами нон-стоп крутилась одна и та же плёнка.

Машина резко виляет вправо.
Сидящий рядом отец подаётся вперёд и кричит: «Тормози!»
Мама что есть силы давит на педаль тормоза, но скорость только возрастает.
Машина сносит заградительный бортик и летит под откос. Отец резко перегибается через него и открывает дверцу. Крепкие руки выталкивают Леона из машины. Он падает ниц. Снег обжигает лицо. Леон кубарем катится вниз. Удар. Боль. Темнота.

В памяти эхом отдаются последние мамины слова.

— Ненавижу вас! Сдохните! Оба!

Леон то и дело проваливался в сон, отключаясь от боли, телесной и душевной. А когда приходил в себя, старался думать о чём угодно, кроме случившегося. Это было не так уж сложно — память сама вытесняла травмирующие воспоминания.

Леон лежал на койке посреди отдельной палаты и смотрел в потолок. От предвкушения чего-то нового его бросало то в жар, то в холод. Хотя, возможно, это был просто озноб.

Теперь в его жизни точно всё изменится. Жить, конечно, придётся с бабушкой — других близких родственников у него нет, но уж с ней-то он справится: бабуля его любит — единственный внук, как-никак. От внезапной мысли внутри всё оборвалось: а вдруг бабушка его к себе в Мюнхен заберёт? Отказалась же она наотрез после смерти деда переезжать в Гамбург, как не раз предлагали ей родители. Климат здесь, видите ли, сырой, кости у неё ломит. Тогда с мечтами о новой жизни можно будет распрощаться. Нет, фигня — Леон упрямо тряхнул головой в ответ на собственные мысли, — никуда он отсюда не уедет. Упрётся и не поедет. Теперь всё будет по-другому. Главное — с самого начала правильно себя поставить.

И вообще, ему уже тринадцать, он вполне может жить сам. Вот это было бы круто!

***

Первая встреча с Флорианом вышла неловкой и скомканной.

— К тебе посетители, — сказала медсестра. — Твой брат.

Леон сначала даже не понял, о ком это она. События и потрясения последних дней начисто вытеснили из памяти информацию о «новорождённом» брате.

Флориан пришёл не один.

— Это Франк, — представил он своего спутника — мужчину средних лет с приятным открытым лицом. — Мой… друг. Мы живём вместе.
— Мы не просто живём вместе — мы любим друг друга, — улыбнулся Франк, протягивая Леону руку. — Очень рад познакомиться с тобой, Леон. Флориан много о тебе рассказывал.

Франк участливо поинтересовался его самочувствием.

— Мы только что были у твоего врача, — сказал он. — Он заверил, что травма не серьёзная и ты быстро поправишься.

Никакой фальшивой скорби в глазах и наигранного сочувствия. Леон был ему благодарен за это, равно как и за айпод, забитый до отказа качественной современной музыкой, — судя по подборке, у друга Флориана был отличный музыкальный вкус.

Леон смотрел на брата, не в силах оторваться от его совершенного лица, которое не портила даже мертвенная бледность. Флориан смотрел в пустоту и молчал. Леон его понимал: он столько раз прокручивал в голове их будущую встречу, ему столько всего хотелось сказать и спросить, и вот сейчас, когда Флориан сидел от него на расстоянии вытянутой руки, все слова улетучились.

Возникшая в дверном проёме медсестра выразительно постучала пальцем по часам на запястье. Франк кивнул ей и бросил быстрый вопросительный взгляд на Флориана. Тот никак не отреагировал.

— Мы хотели бы предложить тебе… переехать к нам, — не дождавшись ответа Флориана, сказал Франк. — Твою бабушку мы уболтаем. Но сначала нужно выяснить, согласен ли ты сам.
— Хочешь жить с нами? — подал наконец голос Флориан.

От неожиданности, от нахлынувших чувств, от осуществления того, о чём он даже мечтать не смел, Леон почувствовал, как взгляд его стремительно затуманивается.

Он прикрыл глаза и быстро кивнул.

[La PIOVRA]

***

Будьте осторожны со своими мечтами — они сбываются. Тридцать лет спустя Флориан получил, что хотел: брата, почти взрослого — всё, как заказывал.

Отцовские гены оказались на удивление сильными — не все родные братья настолько похожи друг на друга.

Трогательный мальчишка с острыми ключицами и затравленным взглядом вызывал у Флориана смешанные чувства.

Он готов был полностью взять на себя заботу об осиротевшем брате, регулярно навещать их с бабушкой, стать наставником в лучших корпоративных традициях, но жить вместе… Ему даже в голову подобное не приходило. К внезапно свалившемуся на голову брату он не испытывал никаких родственных чувств: Корпорация поручила ему очередной проект; он его осуществит, как осуществил до этого десятки других. С таким же успехом ему могли подсунуть первого встречного мальчишку с улицы: одно только звание родственника не делает человека родным.

И вот, оказывается, брат даже по крови родной ему лишь наполовину. После прощального маминого письма Флориан то и дело ловил себя на острых приступах ненависти к Леону — если бы не это отцовское отродье, мать осталась бы жива. «А если бы ты не ушёл из дому, — парировал безжалостный внутренний голос, — вообще ничего бы не было». Вот именно — ничего. И их с Бригманном в том числе.

Так, хватит. Флориан помотал головой, вытряхивая из неё ненужные мысли. Так, чего доброго, вообще можно дорефлексироваться до того, будто он ревнует брата к родителям.

— Ну что, скажем ему прямо сейчас? — спросил Франк на подъезде к больничной парковке.
— Что? — рассеянно переспросил Флориан — мыслями он сейчас был далеко.
— Что мы забираем его к себе.
— А мы забираем его к себе?! — Флориан от неожиданности свернул вправо. Машина опасно вильнула в сторону тротуара. Флориан тихо ругнулся.
— Разумеется! — Бригманн смотрел на него с таким изумлением, что Флориан понял: «усыновить» Леона для его любовника было столь же естественным, как для него самого — не сделать этого. Хвала богам, Бригманн истолковал его реакцию по-своему.
— Ты за кого меня принимаешь? — неверяще уставился на него Франк. — За бессердечное чудовище, способное оставить осиротевшего ребёнка, твоего брата, на произвол судьбы ради беспрепятственного траха по всей квартире?!

Выглядеть в глазах самого близкого человека «чудовищем, отказавшимся от родного брата ради беспрепятственного траха по всей квартире» Флориан не хотел и скрепя сердце улыбнулся:
— Ну, теперь, когда ты сам это предложил, я могу быть спокойным, что ты и правда не против.

Бригманн потом ещё весь вечер дулся, что он мог так о нём подумать. Интересно, что бы он сказал, узнай, что Флориан сам придерживался подобного мнения? После такого на их отношениях точно можно было бы поставить крест. Твою мать…

Время зарубцевало душевные раны, жизнь наладилась, и менять в ней что-либо Флориан не собирался. Одно дело — «наставничество» брата на правильный путь, дерзкий проект Кейма и извращённая месть отцу: он сам предвкушал регулярные встречи с Леоном на нейтральной территории. Дом же для Флориана был местом святым и неприкосновенным. Пока он жил сам, у него и дома-то никакого не было — жил Флориан работой и на работе, а то, что значилось в документах как место жительства, было, по сути, камерой хранения для вещей и, по совместительству, гостиничным номером с койкой и душем. Однако после переезда к Бригманну он наконец обрёл то, что принято называть родным очагом. С тех пор домой он даже друзей приглашал всего раз — на новоселье, в остальное время предпочитая встречаться в барах и клубах. Потому что дом предназначен только для них двоих. Это их личный оазис уюта, защищённости и — да! — эротики.

Появление в доме «третьего лишнего», да ещё и ребёнка, перевернёт с ног на голову всю их устоявшуюся жизнь. Теперь надо будет держать руки и намёки при себе, тщательно взвешивая каждое слово и действие на предмет соответствия рейтингу PG-13, и забыть о большинстве семейных традиций и ритуалов, не говоря уже о свободном необузданном сексе в любое время и в любом месте, которое подскажет фантазия. Флориана это напрягало. Флориан злился. Но глаза Бригманна, с первых дней прикипевшего к Леону всей душой, светились таким чистым незамутнённым счастьем, что у него язык не поворачивался поднять эту тему.

Франк баловал мальчишку так, как мог баловать только президент музыкального лейбла: таскал ему эксклюзивные записи песен, официальный релиз которых намечался лишь через несколько месяцев; устраивал встречи со своими подопечными звёздами; заваливал автографами его любимых исполнителей; не говоря уже о таких «пустяках», как покупка любой приглянувшейся вещи, — Леону даже просить не надо было, Франк сам читал нехитрые мальчишеские желания в его глазах.

И Флориан вздохнул с облегчением. Больше всего он боялся, что Бригманн сделал своё великодушное предложение только потому, что считал его единственно возможным поступком порядочного человека, не желающего выглядеть «чудовищем» в глазах любимого. А в итоге, как это часто бывает с благими намерениями, вместо бывшей образцово-счастливой гей-семьи получатся двое обозлённых друг на друга взрослых и один несчастный, никому не нужный ребёнок.

Всё оказалось не так уж страшно, а необходимость таиться и соблюдать осторожность, вопреки ожиданиям, даже внесла определённую пикантность в их с Франком сексуальную жизнь. И Флориан, оттаяв, сам начал понемногу привязываться к Леону. Тем более что мальчишка разве что не молился на него: как же, у него теперь был «старший брат», взрослый, к тому же, — знаем, проходили.

Бессердечное чудовище… Слова Франка накрепко въелись в мозг, и со временем Флориан даже начал чувствовать угрызения совести из-за того, что готов был так поступить с пусть и не совсем родным, а по сути, даже чужим, но всё же братом. Теперь он его единственный близкий родственник, если не считать престарелой бабушки.

Для самого Флориана, который полжизни провёл в разрыве с семьёй и повзрослел с идеалами и ценностями Корпорации, кровное родство уже давно потеряло какое-либо значение. Его семьёй был Бригманн, роднёй — Кейм с Йостом, родиной — Корпорация. Но для мальчишки с не самым счастливым детством, который разом потерял не самых идеальных, но всё же самых близких людей, это должно было стать серьёзной травмой.

Ещё слишком свежими были воспоминания о том дне, когда он сам разом потерял всё и совершенно чужие люди — Дэвид с Кристианом — вернули ему, вконец растерянному и потерянному, опору в жизни.

Мальчишка сейчас в таком же положении. Пришло время вернуть долг, не кровный — моральный.

***

Взгляд Леона довольно скоро потерял свою затравленность. Флориан, неплохо разбиравшийся в людях, прекрасно понимал, что первоначальная сдержанность брата не имела ничего общего с робостью — обычная осторожность зверёныша, разведывающего обстановку. Зверёныш сейчас просто принюхивается и присматривается к территории и её обитателям, параллельно проверяя границы дозволенного: цапнет дерзко коготками и тут же уберёт лапку, отслеживая реакцию, — Леон был из тех, кто позволяют себе ровно столько, сколько им позволяют другие. И самое важное сейчас — очень чётко обозначить эти границы, иначе потом будет поздно.

Бригманн был добрым отцом, Флориану не оставалось ничего иного, как взять на себя роль «злой мачехи», — для равновесия.

Мальчишка оказался весьма чувствительным — пока Флориан сохранял дистанцию, он молился на него издалека. Но стоило только сделать первый шаг навстречу — им стал их первый совместный шопинг, во время которого Флориан взял на себя роль стилиста брата, — как мальчишку будто подменили. Своим слепым обожанием Леон очень напоминал щенка: стоило только приласкать его, и казалось, что тот сейчас от переизбытка чувств залижет его насмерть.

Более преданного и восторженного поклонника у него не было. Флориану это льстило. Но и раздражало — ему как не в меру гордому и свободолюбивому человеку претило любое слепое поклонение.

Переломный момент в их отношениях наступил, когда Леон решился показать ему свои рисунки. Мальчишка так волновался, доставая из сумки потрёпанную тетрадку, что Флориан решил похвалить его работы, даже если они окажутся вершиной бездарности. Лукавство не понадобилось.

С альбомного листа на Флориана смотрел он сам. Не банальная, пусть и фотографически точная, копия: чтобы срисовать готовую картинку, таланта не надо — достаточно технической сноровки. Тот, кого изобразил Леон, в гораздо большей степени походил на Флориана, чем его фотография в паспорте. Физическое сходство было разительным, но схожесть с оригиналом обеспечивало не оно. Это был не портрет. Это был рентген его сущности.

Флориан долго вглядывался в рисунок — портрет поверг его в транс: мальчишка жил у них меньше месяца, а уже успел так глубоко заглянуть ему в душу. Тут взгляд его зацепился за крошечные корявые цифры в правом нижнем углу рисунка, и у Флориана по спине пробежали мурашки: судя по дате, рисунок был сделан в день его последнего приезда в родительский дом — день их первой с Леоном встречи, да и то мимолётной!

— А ты чертовски талантлив, братишка, — задумчиво сказал он, усилием воли отрываясь от созерцания собственного отражения. Леон, и без того ни живой ни мёртвый в ожидании приговора, едва не потерял сознание — Флориан впервые назвал его братом. И смотрел на него серьёзно и с неприкрытым уважением, как никогда до этого.
— Можешь… взять себе, — сдержанно сказал он — язык от волнения плохо слушался. — Если хочешь…
— Хочу, — улыбнулся Флориан, тепло и искренне, как улыбался Франку, когда думал, что их никто не видит. — Я повешу его у себя в кабинете.
— А кем ты работаешь? — до Леона только сейчас дошло, что он впервые за время их знакомства задался этим вопросом. Обычно с Флорианом находились темы для разговора гораздо важнее и интереснее, чем его работа.
— Я стилист — привожу этот мир в такой вид, чтобы в нём было приятно находиться.
— Да ну тебя, — рассмеялся Леон — эта профессия вызывала у него такой трепет, что брат явно решил над ним приколоться. — Я серьёзно.
— Я тоже. Ты даже не догадываешься, насколько.

[La PIOVRA]

***

Правда о брате Леона не шокировала. Во-первых, он был современным подростком из Гамбурга — здесь это давно уже в норме вещей. Во-вторых, одна половина его кумиров — звёзд эстрады и подиума — была открытыми геями, а другую в этом подозревали. Ну, а в-третьих, он и сам с малолетства мечтал «о Короле». Леон пока ещё слабо представлял себе, что значит быть геем, но соответствующие фантазии посещали его всё чаще. Переезд к брату их только усилил.

По ночам он прокрадывался на цыпочках к спальне Флориана с Франком и, прильнув к замочной скважине, с подростковой жадностью ловил приглушённые стоны брата и сбитое дыхание его мужчины. После одного из таких сеансов вуайеризма он, не в силах больше терпеть, дал волю рукам и впервые испытал оргазм. С тех пор абстрактные «мечты о Короле» приобрели реальные очертания.

С появлением эротических желаний извечное желание нравиться достигло своего апогея.

После переезда к брату и с его помощью Леон полностью обновил гардероб, начав наконец одеваться так, как хотел того сам. Но для полноты образа этого было недостаточно.

Флориан, даром что сам проводил в салонах красоты больше времени, чем дома, пользоваться макияжем ему не разрешил: «У тебя прекрасная кожа, незачем портить её с таких лет мейк-апом». Кожа у Леона и вправду была идеальной — все девчонки в школе завидовали: прозрачно-фарфоровая, без единого прыщика и изъяна, поры разве что с лупой можно разглядеть. Зато брат сам предложил ему отрастить волосы — это было самой большой мечтой Леона с тех пор, как он увидел, какой эффект такая причёска производит у Каулица. Добившись нужной длины, он записался на стрижку к мастеру Флориана.

— Сделайте точь-в-точь, как у Флориана, — попросил он.
— Точь-в-точь не получится, — ответил мастер. — У Флориана волосы волнистые, а у тебя — совершенно прямые.
— А вы их… — затаил дыхание Леон, — тоже сделайте… волнистыми.
— Тогда вас с Флорианом вообще нельзя будет различить, — рассмеялся мастер.
— А так и надо! — сказал Леон.
— Ну, если Флориан не против… — замялся мастер.
— Не против! — решительно подтвердил Леон.
— Тогда пошли мыть голову, — сдался мастер.

Час спустя Леон вышел из салона пошатываясь: сходство получилось настолько разительное, что он в первую секунду даже отпрянул от зеркала, не в силах поверить, что это он.

Полдня Леон бесцельно прослонялся по городу — казалось, стоит остановиться хотя бы на миг, как он просто взлетит или взорвётся от переполнявших его чувств. На него смотрели все: девушки и женщины улыбались, некоторые делали комплименты, мужчины же спотыкались, замедляли шаг, оборачивались, откровенно пялились или менялись в лице и отводили глаза. Леон кожей чувствовал их взгляды: заинтересованные, восторженные, маслянистые, похотливые, раздевающие, пожирающие — они, странным образом, его не смущали, а только добавляли энергии и уверенности в себе.

Под вечер Леон, еле держась на ногах от усталости и переполнявших его чувств, отправился домой. Всю дорогу он украдкой рассматривал себя в витринах, а потом ещё целый час вертелся перед зеркалом у себя в комнате, экспериментируя с различными укладками. Распущенные волосы были вне конкуренции. Флориан такую причёску носил только дома или на тусовки. На работу же он обычно собирал волосы в тугой хвост. Но у Леона в гимназии никакого дресс-кода в отношении волос не было, а значит, он сможет ходить так каждый день.

Леон бросился примерять одежду. Результаты кастинга вдохновляли: новая причёска одинаково отпадно смотрелась и с простой толстовкой, и с элегантными дизайнерскими рубашками, и даже со строгой школьной формой. Эффект в паре с последней, кстати, оказался самым сногсшибательным: костюм и рубашка строгого покроя и светлые распущенные волосы до плеч вместе смотрелись очень сексуально. Строгость формы и нежность содержания — убойная сила.

Леон даже пожалел, что форму в их гимназии все старательно бойкотировали, надевая только из-под палки по официальным случаям. В остальное же время все старались перещеголять друг друга крутизной прикидов. Но если купить, а ещё лучше — сшить костюм на заказ… Серый, с приталенным пиджаком и узкими брюками, а к нему — розовую рубашку и жемчужный шёлковый платок на шею, как у Флориана. Когда брат так одевался и распускал волосы, Франк делался совсем невменяемым.

Леон тут же принялся делать наброски различных фасонов.

Внизу глухо хлопнула входная дверь, и Леон тут же выскочил из комнаты. Франк, понял он по донёсшемуся из холла шуршанию пакетов с продуктами. Уборкой и прочими хозяйственными делами в их доме занималась приходящая домработница. Готовка же была на Франке.

— Ты любишь готовить? — спросил он Франка после переезда к ним.
— Флориан любит, когда я готовлю, — с дипломатичной улыбкой ответил тот.

— Привет! — небрежно крикнул Леон, свесившись с перил.
— Прив… — Франк поднял голову на звук, и слова так и застыли на его губах.
Леон нарочито медленно спустился по лестнице, дав ему вдоволь налюбоваться собой.
— Потрясающе! — сказал Франк, когда вновь обрёл дар речи, и добавил изменившимся голосом: — Тебе очень идёт.
Выглядел он действительно потрясённым, и Леон, прикрыв глаза от осознания собственной смелости и неправильности ситуации, задал вопрос, на который уже успел ответить самому себе утвердительно, едва увидел себя в новом образе:
— Красивее, чем Флориан?
Ответ был очевиден, но безумно хотелось услышать подтверждение со стороны.
Бригманн заметно напрягся и отпрянул.
— Вопрос поставлен некорректно. — На губах его всё ещё держалась улыбка, но от восхищения в глазах не осталось и следа. — У вас разные весовые категории.
— Так это только на ринге они нигде не пересекаются. А в жизни… по-разному бывает. Побеждает тот, кто лучше вообще, а не только в своей категории.
— Ты прав. Вот почему для меня твой брат — самый лучший. Без оглядки на категории.

Леон почувствовал, как у него запылали щёки. Он спросил без задней мысли, ну, почти — просто так хотелось услышать, что он превзошёл свой идеал. Ведь теперь он выглядел, как Флориан, только почти на двадцать лет моложе, а значит, настолько же лучше. И кому об этом знать, как не «главному флорианологу»? Он что, возомнил, что Леон набивается к нему в любовники?! Вот ведь самомнение: уже пора бы всерьёз озаботиться ценами на виагру, а он по-прежнему считает себя секс-богом; совсем потерял связь с реальностью — привык в своём шоу-бизе, что малолетки в очередь перед его койкой выстраиваются. Тебя возбуждают мужики третьей свежести? Так с ними и трахайся, кто против! Но зачем лицемерить и отрицать очевидное?!

Потом Франк готовил ужин, Леон, по обыкновению, помогал. Они болтали о каких-то обыденных пустяках, натужно делая вид, что ничего не произошло, и это ещё больше нагнетало повисшее в доме напряжение. Когда шаги в холле возвестили о прибытии Флориана, оба с заметным облегчением вздохнули и бросились ему навстречу.

Флориан от преображения брата в восторг не пришёл. Да чего уж там — просто взбесился, хоть виду старался и не показывать. Свой образ он продумывал и шлифовал годами — собственная внешность для него была творческим проектом длиною в жизнь. В работе он самореализовывался, в имидже — самовыражался. И столь откровенный плагиат его откровенно возмутил — это был вызов его уникальности.

Наверно, с этого всё и началось.

— Это было бы очень мило, — ядовито процедил Флориан, — если бы не было так пошло. Первый всегда оригинален, второй неизменно банален.
— Это не плагиат, а творческое переосмысление. — Леон кисло улыбнулся, стараясь свести всё к шутке. Он так предвкушал восторг своего кумира, а вышло… Сначала это глупое недоразумение с Франком, а теперь ещё и Флориан туда же.
— Не вижу здесь никакого ни смысла, ни, тем более, творчества, — холодно ответил Флориан. — Чем ближе копия к оригиналу, тем она бездарнее.

К ужину в тот вечер никто так и не притронулся.

На следующий день Леон первым делом пошёл в салон и попросил выпрямить ему волосы.

— Так намного лучше, — искренне похвалил Флориан.

[La PIOVRA]

***

Когда самые безнадёжные школьные замухрышки вдруг превращаются в первых звёзд, это всегда вызывает самую неоднозначную реакцию. Одноклассники, привыкшие годами их травить, вдруг лишаются излюбленных объектов для насмешек и по инерции начинают издеваться уже над преображением.

Каулицу, похоже, всё было нипочём: ни выволочки строгого отца, ни подколки жестоких одноклассников. Мелкие обломы и большие разочарования затягивались в его душе, как язвы на беспризорном котёнке. Он купался во внимании любого рода.

Леон же чувствовал себя очень неуютно. Ему казалось, что стоит только сменить имидж, как всё остальное решится и наладится само собой. А получалось, что от перемены образа жизнь не меняется и что быть собой ничуть не легче, чем следовать навязанным кем-то стандартам. Парни-старшеклассники называли его теперь не иначе как Блондинкой и обещали пригласить на свидание, как только грудь у него отрастёт хотя бы до третьего размера.

— Не обращай на них внимания, — сказал ему Георг после преображения. — Ты классный, Вальберг! Приходи к нам сегодня на репетицию.

Старший на три года Георг Листинг был школьной легендой — басистом самодеятельной начинающей рок-группы, пока что безымянной, и мечтой всех девчонок гимназии. Георг носил патлы до плеч, серьгу в ухе и, говорили, тату в виде звезды на лопатке — для приличной во всех отношениях гимназии для детей высшего класса этого было более чем достаточно, чтобы прослыть отпетым неформалом.

Дружба с ним существенно повлияла на положение Леона — теперь над ним в открытую уже не потешались.

После уроков они обычно отправлялись домой к Георгу. Их гараж, рассчитанный на три машины: две родительских и будущую для самого Георга, — сейчас на треть пустовал, и Георг на своей части обустроил самодельную студию, в которой репетировал со своим приятелем — барабанщиком Густавом, пока родители и соседи были на работе. Вокалиста у них пока не было, но доморощенных рокеров это не смущало.

«Петь и задницей вертеть любой дурак может, — говорил Георг. — Главное в музыке — сама музыка. Вот научимся по-настоящему классно играть, и от вокалистов у нас отбоя не будет».

Франк, с которым Леон много разговаривал о шоу-бизнесе, отнюдь так не считал.

«Главное в музыке — сексапил, — утверждал он. — А сексапил группы на девяносто процентов зависит от харизмы фронтмена».

Но Леон об этом предусмотрительно молчал, не желая расстраивать друга. Про себя он решил, что когда-нибудь улучит нужный момент и расскажет про Георга с Густавом Франку — вдруг тот и вправду возьмёт их под контракт?

Пока же ребята придерживались собственного правила успеха и всё свободное время посвящали репетициям.

Во время репетиций Густав полностью отрешался от мира и растворялся в игре — кроме барабанов, для него не существовало ничего. С видом просветлённого буддийского монаха он часами сосредоточенно лупил по ударной установке. Леон с Георгом усаживались на старом продавленном диване в противоположном углу «студии» и болтали под тихий аккомпанемент Георговой бас-гитары. Георг с каждым днём становился всё задумчивее, а его музыка — всё меланхоличнее.

В ту пятницу они опять оказались в гараже одни — Густав уже почти неделю болел гриппом и на репетициях не появлялся. Георг был особенно тих и задумчив. Склонившись над гитарой, так что волосы почти целиком закрывали его лицо, он рассеянно перебирал струны. Леон молчал, чувствуя, что другу сейчас не до разговоров.

Побренчав с полчаса, Георг отложил гитару, забрался на диван с ногами и, подперев лицо коленями, некоторое время молча смотрел на Леона.

— Ты офигенный, Вальберг, — сказал он изменившимся голосом. — Я бы хотел… дружить с тобой.
— Мы и так уже дружим, разве нет? — спросил озадаченный Леон.
— Нет, то есть да… — замялся Георг. — То есть… В общем, я имел в виду… вот так…
Георг опустил ноги на пол, резко, с какой-то отчаянной решимостью, придвинулся к нему и, неуклюже обняв Леона, поцеловал в губы.

От неожиданности Леон застыл как истукан, боясь пошевелиться.

— Ты не думай, я не как они, — затараторил Георг, весь пунцовый, видимо, истолковав его ступор по-своему. — Я не смеюсь над тобой. Я это… серьёзно.
Физически ощутимое смущение и неловкость Георга придали Леону смелости.
— Всё о'кей. — Он облизнул губы и робко улыбнулся. — Я тоже хочу… так дружить.

Не то чтобы ему так уж нравился Георг, но достаточно было того, что Георгу нравился он.

***

— Ты что такой загадочно-счастливый? — спросил его за завтраком Флориан.
— Я вчера впервые поцеловался.
— Да-а-а? — шутливо-недоверчиво протянул Флориан, разрезая апельсины, — его обязанности по дому сводились к приготовлению утреннего кофе для Франка и свежевыжатого сока для себя с братом. — Поздравляю! Обскакал брата на два года. Ну, колись, кто она?
Леон порозовел.
— Это… парень, из нашей школы. Он уже давно ко мне неравнодушен. Но я не знал, что ему ответить. А потом я узнал про вас с Франком и…
— …и понял, что можно?
Леон кивнул.
— Твою мать!
— А что такого? — мальчишка уставился на него с вызовом. — Каулиц вон всего на год старше, а уже с взрослым мужиком спит. А мы… только поцеловались.
— Не хватало только, чтобы не только, — буркнул Флориан.
— Фло, ну в чём проблема? Я думал, ты поймёшь меня, если ты сам… А ты, как папаша.
— Лео, послушай. То, что я гей, ещё не значит, что я буду счастлив отдать тебя первому позарившемуся на тебя парню. Я бы не возражал, если бы ты сам этого хотел. Но пока ты идёшь на это, чтобы быть похожим на меня и перещеголять Каулица, мой долг как брата не дать тебе наделать глупостей. И, кстати, о Каулице: они не спят.
— Ты-то откуда знаешь?
— …потому что его мужчине, — невозмутимо продолжил Флориан, — хватает ума подумать о последствиях. В отличие от твоего молокососа, который думает только об одном.
— Мне тоже понравилось.
— Я сказал, никаких старшеклассников! — отрезал Флориан и, захватив свой сок, вышел из кухни, давая понять, что тема исчерпана.

Вошедший минуту спустя Франк мгновенно оценил обстановку.

— Что случилось? — спросил он, присаживаясь и наливая себе кофе.
— Я… встречаюсь с мальчиком.
— Это замечательно, — улыбнулся Франк.
— Флориан так не думает, — вздохнул Леон.
— Он просто волнуется за тебя.
— И напрасно! Мне с ним хорошо… во всех отношениях.
— А что… — в голосе Франка послышались мягкие заботливо-обеспокоенные нотки, противные до невозможности. — У вас уже дошло до «всех отношений»?
Леон почувствовал, как у него запылали щёки.
— Послушай, Лео. Твоё от тебя не уйдёт — ещё пару лет, и все мужчины будут твои.
Леон кисло улыбнулся.
— Обещай, что не будешь спешить. И если всё-таки решишься на это, то только при условии, что ты сам этого захочешь. Обещаешь?
Леон кивнул — за тринадцать лет вынужденных обещаний отцу этот жест у него уже был отработан до автоматизма.

Зря он им сказал. Ему казалось, что уж кто-кто, а брат с Франком его точно поймут.

***

Через неделю Леона перевели в гимназию имени Леонардо да Винчи.

[La PIOVRA]

***

— Здравствуйте! Меня зовут Герхард Балановски. Я директор гимназии имени Леонардо да Винчи, что в Вольдорф-Ольштедте под Гамбургом. У меня для вас потрясающая новость. По итогам обширного психологического и общеобразовательного тестирования, ежегодно проводимого независимой комиссией от наших спонсоров, ваш сын вошёл в тридцатку учеников Германии с наибольшим интеллектуальным потенциалом, что даёт ему право на бесплатное обучение и проживание с полным пансионом в нашем интернате. Приглашаем вас для ознакомления с условиями обучения и, в случае согласия, подписания контракта. Запишите, пожалуйста, адрес и сообщите удобное для вас время посещения.

Едва переступив порог директорского кабинета, родители юных гениев тут же подвергались тщательно продуманной и умелой обработке.

— Наша гимназия не даром носит столь гордое имя, — со страстью фанатика вещал Балановски. — Мы ставим своей целью развить в наших воспитанниках все стороны личности великого гения.

Мы смотрим на десятилетия вперёд, а потому в учебном процессе используем традиции, проверенные временем. В то время как обучение в обычных школах сводится к бессмысленному зазубриванию материала, мы учим мыслить и делаем упор на индивидуальность. Основные учебные курсы у нас ведут известные бизнесмены, выдающиеся учёные, ярчайшие представители искусства. В гимназии регулярно проводятся встречи и диспуты с лидерами различных отраслей.

Но главная наша особенность — институт наставничества. Каждый ученик на протяжении года после поступления получает персонального наставника — человека, сделавшего карьеру в той области, к которой больше всего склонен сам мальчик. В отличие от прочих заведений, где шефство над молодёжью — пустой звук и дешёвый пиар, наши наставники очень серьёзно относятся к своим обязанностям: контрактом предусмотрены регулярные еженедельные встречи с подопечными. Конечно, это очень занятые люди — вы понимаете. Но от обязательств это их не освобождает: в случае невозможности встретиться на территории школы посреди недели мальчики приглашаются в гости на выходные. Куда? — Балановски, войдя в раж, сам задавал вопросы и сам тут же на них отвечал, полностью оправдывая данное ему учениками прозвище FAQ. — Домой к наставникам — когда и где ещё мальчикам представится возможность посмотреть на жизнь элиты изнутри? Представляете, какой у них будет стимул к учёбе и личным достижениям? Нет, их эээ… супруги совершенно не против гостей — они прекрасно понимают, какой это важный социальный проект. Но если вас это так смущает… Сказать по правде, большинство наших наставников женаты на карьере. Всю жизнь отдали любимому делу, личную жизнь не устроили, детьми не обзавелись. Вот и навёрстывают упущенное, занимаясь теперь чужими, — ничто человеческое гениям не чуждо.

Если встречи приходятся на отпуск наставника, тот охотно берёт подопечного с собой в путешествие. Разумеется, всё за счёт приглашающей стороны — для вас никаких дополнительных затрат не возникнет.

Что значит «неудобно»? Простите, но вы, похоже, не совсем ясно представляете себе, как живут высшие слои общества. У них это признак статуса — участвовать в каком-либо социально значимом проекте: кто-то открывает фонд спасения пингвинов, кто-то борется с глобальным потеплением. Но приюты для бездомных кошечек и собак — удел гламурных див. Серьёзные люди предпочитают серьёзные проекты: наши партнёры вкладывают средства и время в самое важное — будущее человечества.

Всё это слишком хорошо, чтобы быть правдой? Вы не верите в альтруизм, тем более, в таких масштабах? И вы совершенно правы — разумеется, за всем этим кроется холодный расчёт: наставникам наших мальчиков не всё равно, что будет с их наукой, бизнесом, искусством, страной, в конце концов, когда они отойдут от дел. Они банально заботятся о будущем того дела, которому без остатка отдали всю жизнь, а значит, о себе. Любому человеку, добившемуся чего-то в жизни, непременно хочется передать свои знания и опыт достойному преемнику. За всё время существования школы ещё никто не отказался от участия в проекте. Зато очередь на шефство расписана на года вперёд. Вы не поверите, если бы я воспользовался хотя бы третью тех взяток, которые мне регулярно предлагают за получение подопечного вне очереди, я бы уже давно стал мультимиллионером, ха-ха-ха. Поверьте, наставники наших мальчиков получают огромное удовольствие от этого проекта. Как и сами мальчики, разумеется, тоже.

Впрочем, довольно слов. Пойдёмте, я покажу вам нашу школу — вы сами во всём убедитесь.

— Условия самые лучшие, — живописал директор. — Общежитие на уровне пятизвёздочных отелей, школьная форма — от признанных немецких дизайнеров, еда — от шеф-поваров известных ресторанов. Проживание вдали от родительского дома, что позволит привить мальчикам навыки самостоятельности, но под надзором компетентного персонала, что не даст им наделать глупостей.

— Интернат находится на частной охраняемой территории посреди леса: свежий воздух, природа, тишина. — В этом месте гордый директор непременно обводил широким взмахом руки свои владения. Глазам ошеломлённых родителей открывались виды, как из каталога элитной недвижимости: добротные трёхэтажные домики общежитий из красного кирпича, разбросанные по периметру огромного поля с тщательно выстриженной травой; в центре поля — белоснежное здание гимназии в классическом стиле и всевозможные спортивные площадки. За домиками, куда глаза глядят, раскинулся английский парк, плавно переходящий в лес. На границе между ними — высокий каменный забор, утыканный камерами видеонаблюдения. — Строгая дисциплина: вход для посторонних по пропускам, выход для учеников — по спецразрешению. Никаких соблазнов: гимназия в классических традициях — с раздельным обучением, до города — час езды, а это значит, никаких девочек, выпивки и, боже упаси, наркотиков. Мальчики могут полностью сосредоточиться на учёбе.

— А закончим мы нашей галереей славы, — директор, сделав полный круг, сворачивал экскурсию в длинный зал на первом этаже, опоясывающий по периметру здание гимназии. — Вот все наши выпускники. Под портретом каждого можно прочитать, где и кем он сейчас работает. Хотя уверен, что вам это не понадобится, — большинство этих людей вам прекрасно знакомы из теленовостей и передовиц газет.

Помимо блестящего образования, мы предлагаем нечто гораздо большее — связи. Мальчики уже во время учёбы, благодаря институту наставничества, завязывают контакты с влиятельными людьми, а также между собой: наши сегодняшние ученики — завтрашняя европейская деловая, политическая и научная элита. Ваш сын уже с четырнадцати лет будет вращаться в высшем свете — вы не представляете, сколько блестящих карьер было загублено по причине банального отсутствия надлежащих манер и неумения держаться в обществе.

Это не просто шефство в учёбе — это партнёрство на всю жизнь. Практика показывает, что связь наших наставников с их подопечными с окончанием обучения не прекращается: они продолжают поддерживать тесные контакты и в дальнейшем. Это шанс для детей из простых семей получить те же стартовые преимущества, которые отпрыски элиты имеют с рождения. Представляете, насколько возрастают шансы вашего сына на блестящую карьеру? Он будет начинать там, куда остальные в лучшем случае добираются только к пенсии.

Если вы откажетесь, ваш сын вам этого никогда не простит.

Ещё вопросы есть? Отлично! Тогда подпишите вот здесь, здесь и здесь.

[La PIOVRA]

***

— Крутая фамилия, — заметил один из новых одноклассников, когда Леон назвал себя. — Нашего куратора от спонсоров зовут Флориан Вальберг.
— Я в курсе, — ответил Леон. — Он мой брат.

На мгновение в классе воцарилась тишина, а потом кто-то от переизбытка чувств выдохнул: «Co-o-o-l». И дело было вовсе не в излишней впечатлительности парня — спонсоры вызывали священный трепет не только у преподавательского состава. Учащиеся тоже прекрасно понимали, кто обеспечивает им сладкую жизнь сейчас и радужные перспективы в будущем. От Корпорации полностью зависела гимназия, а значит, и они сами. Корпорацию представлял и воплощал Флориан Вальберг. А новенький был его братом.

Случай был беспрецедентный — никогда за всю историю существования гимназии здесь не учились дети и прочие родственники учредителей. Учащимся этот факт преподносился как пример бескомпромиссной справедливости и неподкупности гимназии: родственные связи здесь не играют никакой роли, единственное, что имеет значение, — это ваши личные способности и заслуги. Тот факт, что у спонсоров и учредителей детей и в помине не было, предусмотрительно умалчивался.

На следующий день Леон проснулся звездой — ученики предлагали ему наперебой дружбу, учителя заискивали. То, что поначалу выглядело как ссылка, оказалось райским местечком. Леон попал в параллельный мир, где всё вертелось вокруг него. Получив признание и внимание в избытке, о Георге он уже и не вспоминал.

И только одно омрачало настроение и угрожало новообретённому культовому статусу.

Профессор Балановски не лгал и даже не преувеличивал — учащиеся гимназии действительно получали всё то, что он так красочно и страстно расписывал их родителям. Но было одно «но»: ученики попадали в закрытый подростковый мир, который жил по своим жёстким неписаным законам. То, что получали все, а значит, имелось у всех, теряло здесь какую-либо ценность. Здесь, как и в любом другом обществе, ценилось только то, что было доступно немногим.

Какой прикол в том, чтобы пялиться по вечерам в самый навороченный телек, когда остальные в это время тусят на закрытых вечеринках со звёздами шоу-бизнеса? Кому охота носить школьную форму от ведущих немецких дизайнеров, когда друзья щеголяют в прикиде из последних парижских коллекций? Что за кайф коротать выходные в пятизвёздочном общежитии, если одноклассники в это время отрываются на фешенебельных курортах? А потом, по возвращении, рассказывают взахлёб о знакомствах с «сильными и стильными мира сего» и небрежно демонстрируют улётные подарки от наставников.

Спонсоры — Корпорация — финансировали обучение и содержание учеников. Удовольствия обеспечивали наставники. Положение и статус в гимназии определялись тем, кто твой наставник.

— А кто твой наставник? — спросил Леона Себастьян, заносчивый самоуверенный красавчик-атлет из выпускного класса. Вопрос был задан с прицелом: как подопечный самого Кейма, он привык к неоспоримому первенству, которое этот выскочка-приблуда грозил пошатнуть. Независимо от того, что ответит новенький, всем сразу станет ясно, who is who: самый крутой мужчина, Кристиан Кейм, его, у Дэвида Йоста, говорят, тоже кто-то есть, ну, а третий в иерархии, Флориан, быть мужчиной новенького не может по определению. Вот он, главный недостаток высокого происхождения, о котором неустанно твердил Кейм: если ты родился на самом верху, дальше у тебя только один путь — вниз.
— Role model, в смысле? — не понял Леон. — Мой брат.
Парни из свиты Себастьяна переглянулись.
— Брат — это, конечно, круто, — ухмыльнулся Себастьян. — Но есть вещи, которым он не сможет тебя научить. Если только он не совсем уж конченый извращенец.
Парни рассмеялись, а к Леону вдруг вернулось уже почти позабытое ощущение вечного лузерства.

[La PIOVRA]

***

В отличие от остальных школьников мира, ученики гимназии имени Леонардо да Винчи обожали понедельники. И дело было даже не в том, что занятия в этот день начинались на час позже, чем обычно. Причина крылась в самих занятиях. По понедельникам, с девяти до двенадцати, все сто восемьдесят гимназистов собирались в огромной аудитории-атриуме на первом этаже. Ученики рассаживались возвышающимися уступами полукругами, как в древнегреческом амфитеатре, и устремляли взгляды на одинокий стул в центре «арены».

Ровно в девять утра в зал быстрой энергичной походкой входил красивый представительный мужчина.

Мужчина садился на стул и, небрежно закинув ногу на ногу, объявлял тему сегодняшней дискуссии. Небольшой монолог-вступление плавно перетекал в бурное всеобщее обсуждение. После обеда ученики расходились по классам, где уже учителя продолжали развивать заданную лектором тему на уроках истории, социологии или философии.

Леон провёл в гимназии всего три дня, но уже был наслышан о легендарных понедельничных лекциях и ждал их с нетерпением.

— Доброе утро, мальчики! — мужчина окинул внимательным взглядом собравшихся и, встретившись глазами с Леоном, подбодрил его улыбкой. — Я Кристиан Кейм, и сегодня мы поговорим о порабощении человека. О еде и сексе.
— …капусте, королях, — подхватил нараспев Леон, желая показать, что он с Кеймом на короткой ноге. Нечаянно превратившись в звезду, он теперь хватался за любую возможность блеснуть — сказывались годы вынужденного пребывания в тени. Кейм от души расхохотался.
— Браво! — захлопал он, не скрывая восторга от подобной интерпретации. — Вынужден признать, аналогия Леона намного ёмче, образнее и точнее, чем моя собственная.

Кейм явно был большим поклонником Кэрролла, потому что тут же самозабвенно продекламировал:

"The time has come," the Walrus said,
"To talk of many things:
Of shoes — and ships — and sealing-wax —
Of cabbages — and kings —
And why the sea is boiling hot —
And whether pigs have wings."

— Вот это мы сейчас и выясним, — подытожил он, переходя на немецкий. Оживление в зале мгновенно спало. Слушатели тут же настроились на серьёзный лад.

Леон весь превратился в слух, приготовившись внимать каждому слову лектора: если человек по достоинству оценил тебя, он наверняка умный, и послушать его интересно и полезно.

— Еда и секс, — Кристиан вольготно откинулся на стуле, всем своим видом показывая, что то, о чём он сейчас будет говорить, самая естественная вещь на свете, — две первейшие потребности человека.

Подавляющее большинство людей едят курятину и брезгуют змеями не потому, что попробовали то и другое и единодушно сошлись во мнении, что первое лучше. Их предпочтения — следствие не личного выбора, а дань культурным традициям, в которых они выросли. Они просто с молоком матери всосали убеждённость, что первое хорошо, а второе плохо.

Мужчины в нашем обществе предпочитают женщин по той же причине, по которой заказывают в ресторане курятину: все вокруг так питаются, следовательно, это правильно. Рьянее всего против змеятины выступают те, кто никогда её даже не пробовали.

Люди не рождаются натуралами, точно так же, как не рождаются мясоедами или вегетарианцами. Подавляющее большинство просто перенимает укоренившиеся в обществе сексуальные и пищевые предпочтения от окружающих. Следовательно, сексуальные предпочтения можно воспитывать и культивировать точно так же, как и пищевые. Вы рождаетесь с потребностью в сексе, а не в женщинах. Точно так же, как рождаетесь с потребностью в пище, а не в хлебе. Вы вправе выбирать, как и чем утолять голод, пищевой и сексуальный.

Гетеросексуальность — такая же исторически сложившаяся привычка, как курятина в кулинарии. Тому были объективные причины — на заре человечества будущее народов зависело от их численности. Увеличение рождаемости было государственным приоритетом номер один. Но история не стоит на месте. Времена изменились. Сегодня, чтобы выжить, перед нами стоит противоположная задача — сокращение рождаемости. Чтобы решить эту проблему, не надо отказываться от секса. Достаточно перенаправить свой вектор влечения.

Вдумайтесь в понятие «нетрадиционная сексуальная ориентация». Даже сами натуралы, придумавшие его, тем самым признают, что гомосексуальность — это сексуальное предпочтение, противоречащее традициям. Традициям, а не природе. Следовательно, гомосексуализм всего лишь нетрадиционен, а не противоестественен.

Однако почти во все времена и во всех сообществах гомосексуализм жестоко преследовался. Его объявляли грехом, противоестественными склонностями и извращением. Но так ли это? Как известно, плохое дело извращением не назовут.

Гимназисты рассмеялись. Кристиан улыбнулся.

— Культ гетеросексуальности, — продолжил он, — главная предпосылка существования семьи. А что такое семья? Главное средство порабощения человека. И вот как это работает.

Кристиан встал и заходил по сцене, нагнетая драматизм.

— Сначала вас лишают возможности удовлетворить одну из главных ваших потребностей — секса. Вам внушают, что получить его вы можете только от женщин. Женщин же убеждают, что спать с вами они могут только в браке. От безысходности вы принимаете предложенные правила игры, и как только вы вступаете в брак, вам тут же выдвигают следующее условие — жениться ради секса нельзя. Смысл семьи — в детях. Вы покорно глотаете и эту наживку. Всё, теперь вы попали — всю оставшуюся жизнь вы будете работать на детей. У вас не будет возможности задуматься о смысле, вернее, бессмысленности подобного существования — вам некогда, вам детей кормить надо. Вы будете трястись перед начальством на работе и мириться с любым решением правительства — вы не сможете позволить себе роскошь протеста, вам о детях думать надо. Чего, собственно, система и добивалась. Теперь вы её покорные винтики.

Зал притих — слушатели вспоминали незавидную жизнь собственных родителей.

— А взломать матрицу очень просто, — заговорщически улыбнулся Кейм, и по залу прокатилась физически ощутимая волна облегчения, — достаточно лишь отказаться от навязанной вам гетеросексуальности и воспользоваться альтернативой. Я не открываю вам ничего нового: во все времена и во всех обществах находились люди, которые это понимали. Практически все значимые представители рода человеческого были геями. Теперь вы знаете, почему.

Кристиан умолк, тем самым давая зелёный свет общей дискуссии.

[La PIOVRA]

— Но все не смогут стать геями, — тут же начал Рональд. Рональд настолько обожал спорить, что иногда выдвигал и отстаивал тезисы, с которыми сам был несогласен, лишь бы втянуть собеседника в спор. — Получается, эти люди заведомо окажутся в более невыгодных условиях.
— Разумеется! Высшие и низшие классы существовали и будут существовать всегда и везде. Идеальное общество — не то, в котором отсутствует классовость как таковая, а то, в котором принадлежность к элите определяется личными заслугами, а не родословной.
— Другими словами, вы против равноправия? — уточнил Рональд.
— Равноправие, как его понимаете вы, — это утопия. — Кристиан, похоже, был раздосадован тем, что приходится объяснять столь очевидные вещи. — Равноправие не значит равноценность. Права у всех равные, способности — нет. Истинный смысл равноправия в том, что каждый имеет право воспользоваться своими способностями. В мире нет дискриминации, есть только нехватка способностей. Jedem das seine. И в этом высшая справедливость.

На это даже Рональду возразить было нечего — в гимназии царил культ способностей. Их способностей. Отрицание идей Кейма было равнозначно отречению от уготованного им блестящего будущего.

— И поскольку каждый из вас обладает незаурядными способностями, — продолжил Кристиан, будто прочитав мысли своих питомцев, — мы, сегодняшняя элита, считаем своим долгом правильно и своевременно сориентировать вас, элиту завтрашнюю, в жизни, чтобы вы в полной мере смогли реализовать свой уникальный потенциал. Одних только способностей и права воспользоваться ими недостаточно. В этой игре имеется ещё одна переменная, решающая, — свобода выбора. Вы сейчас стоите на развилке, у которой два указателя в противоположные стороны: одна дорога ведёт к самовоспроизведению, другая — к самореализации. Что предлагает вам общество и куда ведёт натуральный путь развития, мы уже разобрались. Осталось только выяснить, что предлагаем вам мы и в чём состоит альтернатива.

Зал замер в предчувствии кульминации.

— Мы предлагаем вам место среди элиты будущего. В переводе на более понятный язык это значит: большие деньги, свободный секс, блестящую карьеру и возможность оставить след в истории — всё то, что испокон веков двигает мужчинами и составляет суть и смысл их бытия. Мы не отрицаем отцовский инстинкт: вы сможете сполна удовлетворить его, став наставниками молодёжи и сознательно выбрав себе «сына» по собственному образу и подобию, вместо того, чтобы нести крест, предопределённый судьбой. Рождение ребёнка — это всегда игра в рулетку, слепой случай. Количество родителей, получивших именно таких детей, о каких они мечтали, равно количеству сорвавших джек-пот в лотерее. Вы же сможете сами выбирать себе воспитанников, которые наиболее точно соответствуют вашим представлениям об идеальных детях и которым вы поможете стать теми, кого бы вы хотели в них видеть.

— А откуда эти дети возьмутся, если все прозреют и никто рожать не будет? — спросил со смешком кто-то из задних рядов.

— Деторождение — удел низших классов, тех, кто не способен на большее. Рожать должны низшие, воспитывать — высшие. Это рациональное распределение труда и обязанностей: во всех отраслях дизайном занимаются одни, а сборкой на конвейере — другие. Рабочий у станка крутит гайки, и ему даже в голову не приходит создать собственную машину. Но при этом этот же самый рабочий настолько самоуверен, чтобы самому заниматься созданием, дизайном и совершенствованием самого важного продукта — человека. Вот вам домашнее задание — подумайте на досуге над фундаментальным вопросом: «Натурал я дрожащий или право имею?»

Кристиан взглянул на часы. Был без пяти полдень.

— Хорошего аппетита, мальчики! И не только в еде.

Кейм был отличным психологом и прирождённым вождём — он умело играл на самых чувствительных струнах мальчишеских душ. Подростки — кейм-югенд, как метко окрестила их глава PR-отдела Корпорации, — впитывали его теории, как губки. Каждый из них покидал аудиторию, преисполненный решимости «взломать матрицу», «избежать участи быдла» и «занять место среди элиты».

Романтика закрытого мужского общества, причастность к тайной организации, ощущение собственной избранности, красивая жизнь и секс в избытке — Корпорация предлагала им полный набор любимых мальчишеских игрушек. Ошалелые от открывшегося им тайного знания и ощущения собственной избранности, мальчишки боготворили своего вождя. Вождь же их просто любил.

«Гомосексуальность — это нормально», — утверждал харизматичный философ Кристиан Кейм.

«Любить себе подобных — это круто», — вторил ему крутой профессионал Дэвид Йост.

«Schwul ist cool», — выдыхал с ментоловым дымом стильный космополит Флориан Вальберг.

«Мы с тобой одной ориентации, ты и я», — заговорщически подмигивали ориентированные на успех наставники.

Подростки могли выбирать себе кумира — и лозунг — на любой вкус. Крылатые фразы вождей привели к появлению расхожей шутки для посвящённых.

— Как ты там, сынок? — тревожились матери.
— Отлично! Круто! Сool! — давились смехом сыновья. — Полёт нормальный, ориентация на успех.

Материнские сердца были спокойны: ребёнок радостный и довольный, у него и правда всё хорошо.

— Господин Кейм, — отважился однажды спросить у него директор гимназии, — мы делаем всё возможное, чтобы правильно сориентировать мальчиков. Но тлетворное влияние внешней среды полностью исключить нельзя. Вы не боитесь, что они потом разъедутся на каникулы по домам и бросятся во все тяжкие — навёрстывать упущенное?
— Боюсь? — расхохотался Кейм. — Да я на это надеюсь!

Директор был прав — многие парни, едва вырвавшись на свободу, из чистого любопытства и естественной тяги к запретному плоду, тут же принимались соблазнять девушек. Это напоминало квест: за девушками надо было ухаживать, девушек надо было уламывать, девушкам надо было давать то, что они привыкли сами получать. Девушки пугали и внушали чувство собственной неполноценности — отвыкшие за время раздельной учёбы от какого-либо присутствия противоположного пола, парни чувствовали себя с его представительницами очень неуверенно. А когда они наконец получали заветный приз, разочарованию их не было предела: слюнявые поцелуи, неуклюжие ласки, зажатость или наигранная развязность в постели — вот всё, что могли им предложить юные неопытные сверстницы. Им нечего было противопоставить умелым мужским рукам и жаркому сексу с опытными мужчинами. Возвращались парни в гимназию твёрдо убеждённые на собственном опыте, что «курятина» и вправду не идёт ни в какое сравнение со «змеятиной».

Кристиан Кейм на открытии очередного учебного года читал на лицах своих питомцев нехитрые мальчишеские рассказы на тему «Как я провёл лето» и торжествующе улыбался.

[La PIOVRA]

***

Лекции Кейма приятно щекотали авантюрный мальчишеский дух. Но самым любимым предметом у всех, без сомнения, были уроки сексуального воспитания. На них пубертирующим подросткам откровенно и без ложного ханжества, без набивших оскомину тычинок и пестиков, объясняли, что с ними происходит и что с этим делать. Много говорилось о мужской сексуальности и о том, что только мужчина способен в полной мере понять и удовлетворить мужчину. С шестнадцати лет теория подкреплялась практикой — в школьную программу включались прикладные занятия: манекены, в мельчайших подробностях воспроизводящие все особенности мужской анатомии и снабжённые сверхчувствительными сенсорными датчиками, позволяли в совершенстве изучить мужское тело и его реакцию на различные ласки, начиная с прикосновений и минета и заканчивая полноценным половым актом. Гимназия сдерживала свои обещания — её воспитанники вступали во взрослую жизнь полностью подготовленными во всех отношениях.

Но даже самые приближённые к жизни уроки не шли ни в какое сравнение с самой жизнью. По вечерам в общих гостиных общежитий велись типичные мальчишеские разговоры. Старшие парни смаковали интимные подробности очередной встречи с наставниками, младшие от смущения гоготали, внимая про себя каждому слову.

Леона очень будоражили эти рассказы. После них он полночи беспокойно ворочался в постели, томясь от обуревавших его фантазий и изнывая от неудовлетворённых желаний. Но эти посиделки также вызывали у него почти позабытое ощущение лузерства: большинство его ровесников уже встречались с мужчинами.

Личного наставника каждый из учеников получал в течение года после поступления в гимназию — в четырнадцать лет.

«Мальчиков нужно правильно сориентировать в жизни, и чем раньше, тем лучше, — говорил Кейм — идейный вдохновитель проекта. — Наша задача — привить им правильные ценности. Никто при принятии решения не пользуется всем доступным выбором. Обычно люди выбирают лучшее среди имеющегося, а не возможного. Достаточно окружить подростков правильными мужчинами и дать мальчикам выбрать среди них. Это называется правильное партнёрство. Это и есть правильный подход к воспитанию молодёжи».

С началом нового учебного года гимназию наводняли кандидаты в наставники — элита бизнеса, политики, науки, искусства и, разумеется, верхушка Корпорации. Для них и новопоступивших мальчиков устраивались совместные вечера, на которых они получали возможность поближе узнать друг друга и выбрать себе наставника или подопечного. В течение следующих двух лет между наставником и его подопечным завязывались тесные близкие отношения, которые строились по модели «старшего и младшего товарища» и со временем перерастали в нечто большее. Считалось, что «нечто большее» наставники позволяют себе не раньше, чем подопечным исполнится шестнадцать. Но на деле это происходило намного раньше: могущественные мужчины спешили вкусить нежный запретный плод — юношеский расцвет так зыбок и недолговечен, а сами мальчики, обуреваемые гормонами, и подавно не возражали, желая побыстрее приобщиться к взрослой жизни со всеми её соблазнами.

О принуждении и речи быть не могло — Кейм в этом отношении был непримирим: речь шла о будущей элите нации, тех, кому они передадут власть. Малейшая ошибка, способная вызвать недовольство политикой Корпорации и разочарование в проповедуемых ею идеалах, была чревата крахом всей системы.

Самые принципиальные всегда могли уйти. Пока желающих не нашлось: тот мир, из которого они пришли и куда, в случае несогласия, вынуждены были бы вернуться, не шёл ни в какое сравнение с той сказочной реальностью, дверь в которую открывала перед ними Корпорация.

За двадцать лет существования в гимназии института наставничества имел место всего один случай изнасилования. Кейм сделал из него показательный процесс, заставив насильника добровольно уйти в отставку с завидной министерской должности и выплатить пострадавшему компенсацию в размере одного миллиона немецких марок.

С тех пор в гимназии ввели анонимный телефон, по которому учащиеся всегда могли пожаловаться на ненадлежащее обращение или обратиться напрямую к Кейму, который пристально следил за тем, чтобы «мальчики были довольны». Времени у основателя Корпорации было предостаточно: собственно делами занималась подобранная им команда во главе с Хоффманном, Йостом и Вальбергом. Сам Кристиан концентрировался на разработке стратегии, идеологии и философии организации, в основе которых лежала работа с молодёжью.

«Мы должны привить им вкус к этому, — постоянно напоминал он. — Обеспечить такой секс, чтобы они забыли о самом существовании женщин».

Эти мальчики были не для развлечения. Для каждого из наставников они являлись серьёзным ответственным проектом, от успеха которого зависело их личное положение в Корпорации и карьера в целом. Многие обзаводились двумя любовниками: один был для тела, другой — для дела. Первый ублажал их, второго ублажали они. Подопечный вундеркинд был признаком статуса и аналогом законной жены у «цивилов»: с подопечным полагалось выходить в свет, его наличие было гарантом, что ты свой и принимаешь правила игры.

Политика назначения на ключевые посты прирождённых геев была переходным тактическим решением, а в перспективе — тупиком: Кейм хотел видеть в своих рядах лучших из лучших, а не лучших из имеющихся. Нужно было во что бы то ни стало привлечь на свою сторону лучших представителей человечества, а не только геев.

Особенностью Кейма было то, что он никогда не изобретал велосипед: он брал готовое, уже придуманное кем-то изделие, но использовал его по-новому, способствуя тем самым появлению нового продукта с минимальными затратами. Нестандартное парадоксальное мышление позволяло ему видеть вторую, скрытую суть вещей и альтернативные пути их использования. Вдумчиво анализируя богатый исторический опыт человечества, он брал из него готовые модели и теории и переворачивал с ног на голову, подстраивая под свои нужды. Вернее, с головы на ноги, как утверждал он сам.

Нужный аналог нашёлся быстро.

«Если церкви оказалось под силу убедить своих служителей, что они могут обойтись без секса вообще, то мы тем более сможем убедить, кого надо, что они в состоянии обойтись без секса с женщинами».

Так появилась гимназия имени Леонардо да Винчи — кузня геев из мальчиков с наибольшим интеллектуальным потенциалом.

***

— Жизнь полна парадоксов, — говорил своим питомцам Кристиан Кейм. — К тому времени, когда вы заработаете на её лучшие удовольствия, у вас уже не останется ни сил, ни желания ими наслаждаться. Но есть и другой вариант. Позвольте мужчинам дать вам все те блага, которые наибольшую радость приносят в том возрасте, в котором вы меньше всего способны позволить их себе сами. Позвольте мужчинам опекать вас, заботиться о вас, любить вас. Поверьте, только мужчина, сам когда-то побывавший в вашей шкуре, знает, что именно вам надо, и в состоянии дать вам это. Пусть вас не беспокоит чувство ложной зависимости — вы сможете вернуть долг позже, когда сами станете наставниками.

Питомцы считали такой подход разумным и справедливым. Давали и позволяли.

Но Леону нужен был не просто спонсор-наставник. Ему нужен был крутой мужик, чтобы утереть нос им всем. Но больше всего и прежде всего ему нужен был секс.

Леон пробовал заигрывать с парнями и даже учителями, но всё было тщетно. Преподаватели гимназии имели все основания дорожить работой: зарплата на уровне университетских профессоров, сверхсовременное оборудование, которому позавидовали бы многие исследовательские институты, знакомство с влиятельными людьми и все условия для профессиональной самореализации — учить приходилось не гопоту из иммигрантско-криминальных районов и не пресыщенных разбалованных сынков элиты. Их учениками был золотой фонд нации. Ради этих ребят хотелось выкладываться. Учителя делали вид, что не понимают его намёков, а парни…

Парней, особенно старшеклассников, влекло к нему со страшной силой.

Потому что, кроме родства с Тем-от-кого-зависело-всё, было ещё одно обстоятельство, способствовавшее невиданной популярности Леона, возможно, самое важное. Природа рационально распоряжается дарами — гении редко блещут красотой. Интеллект облагораживал лицо, спорт — тело, а стилисты с косметологами — внешность. Холёными и по-своему привлекательными были все гимназисты, но настоящей красотой могли похвастать единицы. А вот новенький был хорошеньким. Очень хорошеньким.

После уроков ему наперебой предлагали помощь в подготовке домашних заданий: в прежней, «обычной» элитной гимназии, Леон был отличником — смышлёному от природы мальчику, для которого под запретом были все занятия, кроме учёбы, туда была прямая дорога, — но до «тридцатки учеников Германии с наибольшим интеллектуальным потенциалом» он всё же недотягивал.

При каждом удобном случае старшие парни норовили похлопать Леона по плечу, на перемене то и дело затевали с ним дурашливую возню или — предел мечтаний! — и вовсе сжимали во время игры в футбол в объятиях и, потискав, валили на землю и катались с ним по траве, будто на радостях от забитого мяча. И всё.

Большее было нельзя.

Сразу после появления Леона в гимназии всех учащихся предупредили: «Зарубите себе на носу, парни: этот мальчик не для вас. Если вас поймают, вас ничто не спасёт».

А то, что поймают, ни у кого сомнений не вызывало.

Все укромные уголки, где можно было бы уединиться, находились под видеонаблюдением и вдобавок день и ночь патрулировались дежурными учителями. Приглашать к себе в комнату гостей строго-настрого запрещалось. Учитель, поймавший мальчиков на горячем, получал премию в размере тройной зарплаты. Сами нарушители исключались из гимназии.

Культ секса, всячески поощряемый руководством и не находящий реализации, вполне ожидаемо направлялся в конечном итоге на наставников. Чего, собственно, и добивались спонсоры проекта.

[La PIOVRA]

***

Впереди были длинные выходные — Троица в этом году выпала на понедельник. Флориан с Франком взяли в пятницу выходной и ещё в четверг вечером отправились в четырёхдневный мини-отпуск. Собственно, они и его приглашали с собой, но Леон отказался. Во-первых, приглашал только Франк. У братца же, по-видимому, были свои, совершенно определённые, планы на эти выходные, вернее, на Франка, и третий-лишний-малолетний в них явно не вписывался. Ну, а во-вторых, Леон и сам не захотел.

— А куда мы поедем? — спросил он в ответ на предложение Франка.
— В Швейцарию, в Альпы, у меня там настоящее шале. — Бригманн, оседлав любимого конька, тут же воодушевился. — Представляешь, как там здорово: будем жить в горной хижине, рубить дрова, готовить еду на костре — настоящая мужская романтика!

Леон представил: глушь, комары, а из развлечений — только полуночная аудиотрансляция «настоящей мужской романтики» за стенкой рядом. Нет, благодарю покорно. Расскажи кому о таких «выходных», засмеют.

В гимназии вот уже целый месяц только и разговоров было, что о грядущей Троице: все куда-то собирались со своими наставниками и старались перещеголять друг друга крутизной поездок и тусовок. Себастьян летел с Кеймом на частном самолёте в Нью-Йорк, Максимилиан со своим мужчиной был приглашён в Монако на вечеринку к Андреа Казираги, Даниэль в минувшее воскресенье получил от своего покровителя, председателя правления концерна «Порше», одноимённый подарок по случаю совершеннолетия и на выходных собирался тестировать его на загородной трассе. В гимназии оставались только дежурные учителя да сопливая мелюзга. Остаться вместе с ними означало расписаться в полном лузерстве. Этого допустить Леон никак не мог.

— Ты точно не хочешь? — переспросил Франк. — Тебе же будет скучно одному.
— Так необязательно ведь торчать в интернате все три дня, — небрежно ответил Леон, а сам внутренне сжался, прежде чем деланно небрежно озвучить свой тайный план: — Я лучше в Гамбург съезжу, потусуюсь с друзьями из бывшей школы.
Никаких друзей у Леона в прежней гимназии, разумеется, не было, но ему нужен был предлог, чтобы остаться на выходных самому в городе. А уж чем заняться, он найдёт! Да хотя бы с Георгом встретится…
— Тоже идея! — улыбнулся Франк, и две пары глаз с надеждой повернулись к Тому-от-кого-зависело-всё: — Что скажешь, Фло?
— Я не для того разрабатывал подробный свод правил для учащихся гимназии, чтобы мой собственный брат их нарушал, — менторским тоном начал Флориан. — Правила гимназии гласят, что учащиеся могут покидать гимназию только под поручительство наставников. Как твой опекун я подобного поручительства дать не могу, если я не в состоянии проконтролировать, где и чем именно ты будешь заниматься.
Леон с немой мольбой уставился на Франка.
— Я сказал — нет! — отрезал Флориан, прежде чем Франк смог что-либо возразить.
— Нет так нет, — натянуто улыбнувшись, Франк развёл руками.

Вот подкаблучник! Слова ему поперёк не скажет. И за что он только любит без памяти этого стерву?

Первым порывом Леона было сказать, что он передумал, и назло Флориану отправиться с ними в горы, а там не отступать от сладкой парочки ни на миг и испортить им всю «романтику». Но рассказом о том, как он мешал трахаться брату, не козырнёшь перед гимназической тусовкой. И Нью-Йорк Себастьяна с «порше» Даниэля не затмишь. Не говоря уже о том, что авторитет брата — его главный капитал и он первый заинтересован в его поддержании.

Да ну их нафиг, решил в сердцах Леон. Пусть катятся к чертям и комарам и утрахаются там вусмерть. Мысли тут же переключились на ещё одно больное место.

Франк мужик, конечно, классный, но то, что он трахает его брата, напрягало. Вернее, напрягал не сам факт, а то, что о нём знали. Разумеется, в гимназии об этом открыто не говорили. Но однажды Леон случайно подслушал один разговор между парнями выпускного класса. Обсуждали, судя по всему, мальчиков руководства.
— Вальберг? В активе?! — ухмыльнулся самодовольный мачо Штефан. — Да он может трахать разве что мозги!
— Зато уж в этом ему нет равных, — огрызнулся задетый за живое Леон. Парни испуганно умолкли, а у Леона появился ещё один комплекс.

«Тоже мне, крутой босс, — думал он со злостью после очередного братского воспитательного сеанса. — Ты бы лучше в постели свою крутизну доказывал».

«Для мужчины секс значит гораздо больше, чем удовлетворение физиологической потребности, — говорил им Кристиан Кейм. — В основе своей секс физиологичен, но по сути — психологичен. Для нас секс — средство установления иерархии. Секс — это ринг, борьба за то, кто сильнее и главнее. Это борьба за то, «кто сверху» не только в постели. Нет ничего зазорного в том, чтобы отдаться старшему мужчине, который выше и сильнее вас во всех отношениях. В этом нет ничего унизительного, потому что сорокалетний президент корпорации стоит на порядок выше вас по всем параметрам: возрасту, жизненному опыту, финансовому и социальному положению. От такого союза вы только выиграете, во всех планах: финансовом, карьерном, жизненном и — the last but not the least — сексуальном.

Разновозрастной союз тонизирует: для старшего партнёра это мощный стимул держать себя в форме, как физически, так и психологически, чтобы оставаться привлекательным для младшего, а для младшего — стимул расти личностно и интеллектуально, чтобы соответствовать и быть интересным старшему. Ровесники учатся друг на друге, разновозрастные — друг у друга. Ровесники взаимозаменяют друг друга, разновозрастные — взаимодополняют. Ровесники — два похожих элемента, разновозрастные — две половинки одного целого. Дружить и тусить лучше с ровесниками, жить и любить — со старшими или младшими. Недаром разновозрастные союзы более прочны и долговечны.

Уступить сверстнику, равному вам, значит проявить слабость, добровольно признать его главенство без каких-либо реальных на то оснований. Секс с мужчиной вас возвышает. Секс со сверстником — унижает. Он унижает вас даже в том случае, когда вы оказываетесь в активной роли, — просто потому, что вы выбираете более примитивный путь и лишаете себя тех возможностей роста, которые доступны только в союзе со старшими мужчинами.

Скажу вам как мужчина — мужчинам: давать нужно тем, перед кем потом не будет мучительно стыдно за минутную слабость».

[La PIOVRA]

***

От спонсоров в гимназию регулярно наведывались Кристиан Кейм — с выносящими мозг лекциями — и Флориан Вальберг — с дисциплинарным мозготрахом. Дэвид Йост появлялся крайне редко, обычно, если надо было подменить кого-нибудь из первых двух кураторов. Сегодня, судя по всему, был именно такой случай. Кейм и Вальберг ещё вчера смотались со своими пассиями куда подальше, а Йост торчит в преддверии выходных в гимназии, где остались только дежурные учителя да сопливая мелюзга, будто его и не ждёт никто.

Узнав о присутствии Дэвида, Леон совсем сник: если до этого его дерзкий план имел хоть какие-то шансы, то сейчас они равнялись нулю — кто из руководства пойдёт на грубое нарушение правил перед самым носом проверяющего? И всё же он решил попробовать — не в правилах Леона было сдаваться раньше времени.

Попытка успехом не увенчалась — Балановски был непреклонен.

— Весьма сожалею, Леон, но мы не можем отпустить тебя в город одного — у нас очень строгие распоряжения на этот счёт.
— Я еду к брату.
— Очень хорошо. Пусть он мне позвонит — этого будет достаточно.
— Вам не кажется, что мой брат — слишком занятой человек, чтобы беспокоить его по таким пустякам?
— Я в этом уверен. Но если у него нашлось время придумать эти правила, то его не обременит и соблюсти их.
— Не советовал бы вам быть таким категоричным, господин директор, — процедил Леон. — Потом и пожалеть можете.
— Боюсь, что я гораздо сильнее пожалею, если уступлю тебе, Леон, — так же холодно ответил директор.

Леон захлопнул дверь директорского кабинета: достаточно громко, чтобы дать Балановски понять, что он об этом думает, и достаточно осторожно, чтобы хлопок можно было списать на сквозняк, — и вне себя от злости пустился вниз по лестнице. На лестничной площадке, в пролёте между вторым и первым этажом, он заметил Йоста. Дэвид стоял, прислонившись к стене, и увлечённо набирал смс. Леон замедлил движение, но силы инерции хватило, чтобы налететь на него. Дэвид, не отрывая взгляда от телефона, одной рукой отправил сообщение, а второй ловко подхватил на бегу Леона.

— Такая красота — и сама в руки бежит, — ухмыльнулся он, убирая мобилку в карман пиджака. — Только злой, как фурия.
— Если твой брат Флориан Вальберг, поводов для радости у тебя немного, — буркнул Леон, вырываясь из цепких мужских рук.
— И то верно, — рассмеялся Йост. — И чем он не обрадовал тебя на этот раз?
— Не отпустил в город на выходные.
— Ну, я его понимаю. — Дэвид окинул мальчишку откровенным взглядом. — Будь у меня такой смазливый брат, я бы его тоже без чадры и охраны в четырнадцать лет за порог не выпустил.
Леон было порозовел от витиеватого комплимента, но тут же зло фыркнул:
— Мне пятнадцать.
— Да-а-а? — деланно удивился Дэвид — мальчишка его прикалывал. — Я пропустил твой день рождения?
— Нет, — с неохотой признал Леон. — Но осталось всего три месяца. Поэтому округляем в большую сторону. Итого, пятнадцать.
— Да, с математикой у тебя всё в порядке — гимназия явно окупает те деньги, которые мы в неё вкладываем, — рассмеялся Дэвид.
Мальчишка сопел, задетый подколкой, но дерзить в ответ не осмеливался.
— Раз ты такой взрослый, может, пригласить тебя куда-нибудь? — сказал Дэвид и тут же мысленно выругался: дёрнул же его чёрт за язык! Наверное, сработал рефлекс: флирт — естественная реакция на смазливого мальчика. Леон Дэвиду нравился — то, что младший Вальберг будет покорителем мужчин, было ясно уже во время их первой встречи в доме его отца. После этого он иногда встречал его в городе с Флорианом или Франком, а однажды, когда Дэвид заехал за Биллом в школу, оказалось, что брат Вальберга — друг Билла. За последние полгода, которые Дэвид провёл в Дубае и Лос-Анджелесе, Леон изменился до неузнаваемости, как способны измениться только подростки: в один прекрасный день, глядя на знакомого ребёнка, вдруг с удивлением осознаёшь, что он совсем незнакомый, да и давно уже не ребёнок. Своими светлыми, почти белыми волосами он разительно напоминал негатив Билла. Две половинки одного целого. Чертёнок и ангелочек. Вот только бесёнок в этой паре был светловолосый. Эх, не будь он братом Вальберга…
— Может, — прервал его мысли Леон. — А куда?
Отступать было поздно, да и подло: вон как обрадовался мальчишка. В конце-то концов, не в койку же он его приглашает!
— «G-Bar» сойдёт? — небрежно спросил Дэвид, с удовольствием отмечая, как загорелись мальчишеские глаза.
— Ещё бы! — Леон даже не пытался скрыть свой щенячий восторг. — Ты это серьезно?!
— Вполне, — подмигнул ему Дэвид. — Я же знаю, как это важно, чтобы в четырнадцать, извини, в пятнадцать лет тебя пригласили в правильное место.

— Надеюсь, господин Йост — достаточно внушающий доверие человек, чтобы отпустить меня с ним? — насмешливо спросил Леон директора.
— Вполне. Я сообщу господину Вальбергу, что ему не о чем беспокоиться.
— Не стоит. — Йост с обезоруживающей улыбкой положил ладонь на плечо Балановски. — Я сам улажу с ним этот вопрос. Ответом ему был благодарный мальчишеский взгляд.
— Хорошо, — директор обескураженно покивал, — как скажете, господин Йост. Тогда желаю приятного вечера.
— Взаимно, — улыбнулся Дэвид. Леон победоносно ухмыльнулся.

[La PIOVRA]

***

В центр Гамбурга домчались за двадцать минут — в преддверии длинных выходных все уезжали из города, и Брамфельдское шоссе в обратном направлении было пустым.

Непродолжительное петляние узкими закоулками старого Санкт-Георга закончилось у входа в довольно высокое современное здание из стекла и бетона на Лянге Райе.

Бесшумный скоростной лифт за считаные секунды доставил их на последний этаж.

На просторной лестничной площадке была всего одна дверь без вывески, у которой торчал высокий крепкий парень, не то охранник, не то швейцар. Парень поприветствовал их почтительным кивком и набрал четырёхзначный код на щитке у входа. С тихим щелчком сработал электронный замок, дверь бесшумно распахнулась, и они вошли внутрь.

Леон огляделся.

Помещение, обставленное в лаунжевом стиле, было огромным и занимало, судя по всему, весь этаж, но столиков было не больше полутора десятка. Разбросанные на значительном расстоянии друг от друга, они казались одинокими островками в море стеклянно-хромированного хай-тека. Стены как таковые отсутствовали, вернее, были полностью стеклянными, как и потолок.

Безупречно вышколенный метрдотель проводил их в глубь зала к столику у окна-стены, откуда открывался умопомрачительный вид на залитое огнями побережье Внешнего Альстера. Посетители — все как один на вид жрецы моды и жертвы фитнеса — проводили их заинтересованными взглядами. С большинством из них, судя по обмену приветствиями, Дэвид был знаком.

Знаменитый «Generation Bar», или, сокращённо, «G-Bar», что придавало названию умышленную двусмысленность, был культовым заведением «для своих», о котором неустанно болтали в гимназии.

В углу у противоположной стены Леон заметил Тиля из девятого. Тиль писал гениальные стихи и мечтал о карьере сонграйтера. Благодаря своему наставнику, молодому, но уже известному на всю Европу продюсеру, в компании которого он сейчас сидел, мечты эти имели все шансы на исполнение. Тиль то и дело украдкой поглядывал на них с Дэвидом. Тиль был знатным сплетником.

Решение пришло подобно озарению. Достаточно было просто представить себе в деталях и красках последующий ход событий.

— Ты… встречаешься с Дэвидом? — первым делом спросят его во вторник утром.
— Да, — небрежно бросит Леон.
— Co-o-o-l, — прокатится по гимназии волна плохо скрываемой зависти.

Известие облетит гимназию мгновенно, и уже к вечеру Леон добьётся самой заветной цели — теперь он точно станет первой и неоспоримой звездой: ведь быть парнем Дэвида Йоста — ещё круче, чем братом Флориана Вальберга. А уж то и другое вместе сулят такой статус, что… У Леона закружилась голова.

По части сексапильности Дэвид мог дать фору любому мужчине.

Метросексуал Вальберг — Строгая Госпожа, как метко прозвали его брата безымянные остряки из старших классов, — возбуждал разве что мазохистов. Гомосапиосексуал Кейм подавлял интеллектом, подспудно вызывая опасения, что в качестве прелюдии он предпочитает философскую дискуссию. Сексуальность же Йоста была первозданной и подвидов-извращений не имела — с ним хотелось просто трахаться, без подведения под это желание какой-либо идейно-философской базы. От одного взгляда на его обтянутые футболкой рельефные бицепсы рук, от откровенного прищура глаз и плотоядной ухмылки большого чувственного рта в жилах пубертирующих подростков закипал тестостерон.

Иногда Кристиан появлялся в гимназии вместе с Дэвидом, и синергия интеллекта, харизмы и секса, которую излучал этот тандем, оглушала: Йост ретранслировал на подсознательном уровне то, в чём Кейм убеждал их сознательно. А может, всё было наоборот: одарённый философ лишь облекал в слова то, что излучал Дэвид и что, собственно говоря, ни в каких разъяснениях не нуждалось.

Его животная притягательность не оставляла равнодушным никого: одни мечтали стать такими, как он, другие хотели быть с ним, а третьи — под ним. Неважно, в какой форме, но Дэвида хотели все. Сам же Йост проявлял к гимназистам не больше интереса, чем к самой гимназии. Говорили, что у него встаёт на смазливые мордашки и упругие попки, а не на трёхзначный IQ.

…Они полулежали в креслах из мягчайшей рыжей кожи.

Играл тихий ненавязчивый джаз. Обволакивали мужские голоса, звенел приглушённый мальчишеский смех. Лился слабый свет, настолько мягкий и призрачный, что, казалось, исходил только от луны, звёзд и свечей на столиках, расставленных достаточно близко, чтобы себя показать и других посмотреть, и в то же время достаточно далеко, чтобы гарантировать посетителям интимность общения. Невербальные обещания, случайные касания, невысказанные желания.

Дэвид любил бывать здесь.

Здесь не целовались по углам взасос. Здесь юным и смазливым не страшно было выйти без охраны в туалет. Здесь обещали и желали нечто большее, чем секс, а секс выходил за пределы физиологии, придавая понятию «транссексуальность» совершенно иное измерение. Сюда приводили мальчиков, у которых только просыпалась чувственность. Сюда приходили те, кто, погрузившись в пучину разврата и достигнув дна порока, жаждали вновь окунуться в невинность.

«Нуофит» был чашкой крепкого кофе для поднятия тонуса, «G-Bar» — стаканом воды для очистки притупившихся душевных рецепторов, возвращавшим вкусу былую остроту, а ощущениям — свежесть.

За соседним столиком белокурый скандинав лет двадцати, в белоснежной рубашке с длинными манжетами, наполовину закрывавшими кисти рук, пригубил бокал с красным вином. С губ скатилась крупная капля. Красное расползлось по белому.

Парень, опустив ресницы, медленно облизнул губы. Его спутник, ровесник Дэвида, судорожно сглотнул — Дэвид видел, как у него дёрнулся кадык, — и тут же попросил счёт. Когда они выходили, у обоих заметно стояло.

Дэвид мысленно зааплодировал.

Потрясающий перформанс! Умеет мальчик стильно сняться. Надо узнать, кто такой, — Кристиану должен понравиться: время от времени они баловали друг друга подобными знаками внимания.

Это не составило труда. Один из предупредительных официантов, знающих в лицо и поимённо всех посетителей и их предпочтения, склонился к нему и шёпотом назвал имя актёра. Дэвид довольно улыбнулся — он ценил эксклюзивный сервис, а персонал, натасканный угадывать тайные желания и отвечать на невысказанные вопросы, был визитной карточкой данного заведения.

Здесь тусовались так называемые ягпи — young gay professionals, пришедшие на смену яппи: мужчины от двадцати семи до тридцати пяти, уже успевшие, несмотря на молодой возраст, сделать головокружительную карьеру. Внешне — мужчины, уже получившие возможность самим покупать себе игрушки, в душе — мальчишки, ещё не утратившие способности в них играть. В большинстве своём бывшие выпускники Гимназии, настоящим признаком статуса они считали не модный пентхаус в фешенебельном Хафен-сити, не последнюю модель дорогого спортивного автомобиля и даже не занимаемую должность, обеспечивающую все эти блага. Вчерашние воспитанники правящей элиты мерилом жизненного успеха считали наличие подопечного. Не любовника — снять мальчика на ночь труда не составляло, а именно «крестника» в лучших корпоративных традициях. Однако гимназисты из Вольдорф-Ольштедта были на годы вперёд расписаны среди их руководства. Да и, честно говоря, не очень-то и хотелось. Это как с дорогой классической одеждой от лондонских портных: носишь только потому, что так надо, а сам втайне ждёшь не дождёшься момента, когда можно будет снять с себя вместе с эксклюзивной удавкой десяток лет, напялить джинсы и майку, по стоимости не уступающие костюму ручного пошива, и вновь ощутить себя юным бесшабашным мальчишкой.

Пусть юными гениями физики и математики занимаются старперы. Бывших «ботаников» тянуло к противоположностям — новым героям нового времени: indie-рокерам, уличным художникам, эпатажным блогерам. То, что начиналось как хобби, стремительно превратилось в спорт и уже напоминало эпидемию: после работы продюсеры-любители прочёсывали улицы городов и молодёжные клубы, на выходных отправлялись в европейские метрополии, по ночам зависали на youtube с одной-единственной целью — поиска яркой креативной молодёжи.

Особенным шиком считалось открытие таланта, слишком неординарного, чтобы быть замеченным и оценённым толпой, и слишком бунтарского, чтобы прогнуться под богемный истеблишмент.

Хвастаться уловом полагалось в «G-баре», служившем не только ярмаркой тщеславия, но и биржей талантов: единственным капиталом ягпи были связи и знакомства, сами же они пока не имели достаточного влияния для настоящей раскрутки своих подопечных. Зато в бар регулярно наведывались могущественные мужчины типа того же Дэвида Йоста, которым первооткрыватели могли замолвить словечко за будущих звёзд.

Дэвид Йост появлялся здесь не так уж часто и приходил обычно в одиночку. Занимал свой любимый столик в углу по диагонали от входа, потягивал новомодные коктейли и наблюдал. Ему нравилось это немое кино — здесь всё решала харизма. Тот, кому, подобно давешнему скандинаву, удавалось чем-то зацепить и удержать его внимание, получал Шанс. К нему подходил официант и приглашал счастливчика за столик господина Йоста.

Дэвид больше не жалел о своём спонтанном порыве. Семейные праздники он ненавидел — отголосок детдомовского детства: в эти дни одиночество и собственная ненужность чувствовались особенно остро. Впереди маячили длинные тоскливые выходные: Кристиан ещё вчера вечером улетел со своим очередным в Нью-Йорк, Вальберг с Бригманном укатили трахаться в Альпы, Каулиц отправился с семейством на Майорку, — и если бы не Леон, он бы сейчас надрался сам, а потом механически отодрал бы первого подвернувшегося под член мальчишку. Что Пасха, что Рождество, что Троица — ритуал всегда один и тот же.

[La PIOVRA]

Леон вот уже добрую минуту шутливо пинал его носком ботинка. Не дождавшись реакции, он забросил ему ногу на колени, да так и оставил там. Дэвид сбрасывать её не стал.
— Лео, послушай, — лениво сказал он, — у меня есть парень.
— Каулиц, что ли? — фыркнул Леон, закидывая ногу повыше. — Ты же с ним не спишь.
— А ты откуда знаешь?
— Из хорошо проинформированного источника.
— Передай своему источнику, что я его болтливую холёную морду так разукрашу, что никакой стилист не поможет.
— За что? Он ведь не солгал? Ты же с ним не спишь?
— Не солгал. Не сплю.
— Как же ты без секса обходишься? — напускная подростковая развязность забавляла. Против неё было только одно действенное средство — такая же предельная откровенность в ответ.
— А с чего ты решил, что обхожусь?
— Предпочитаешь перепих на один раз? — не унимался Леон.
— Нет. Но и против ничего не имею.
— Что и требовалось доказать! Так какая тебе разница, с кем именно не спать с Каулицем? Почему бы и не со мной?
— А такая, — Дэвид решительно сбросил с себя ногу-оккупанта, — что ты брат Флориана.
— Боишься его?
— Уважаю. И понимаю. Он прав — я не тот человек, которому заботливые старшие братья могли бы со спокойной душой доверить единственного младшего.
— Значит, я тебе совсем не нравлюсь?
— Нравишься, очень даже. Но ты брат моего лучшего друга. Это будет неправильно.
— Эх, тяжело же вам всем, наверное, живётся, таким правильным.
— Лео, послушай. Всё равно, кроме секса, ничего больше я тебе предложить не смогу.
— А мне больше и не надо. Розовые сопли оставь Каулицу.
— Знаешь, хотя бы с первым мужчиной надо бы всё же по любви.
— Можно подумать, ты сам впервые переспал по большой и светлой.
— А вот не болтал бы ты, мальчик, чего не знаешь!
Леон вздрогнул — так разительно переменился Йост. До этого их разговор напоминал шутливую дружескую перепалку — кто кого. Он из чистого упрямства доставал Йоста, Йост так же упорно отбивался. И вот в одно мгновение всё переменилось: ехидные нотки в голосе Дэвида испарились, взгляд из насмешливого стал злым и жёстким.
Страх придал Леону смелости.
— Просто знай: если ты откажешься, я пойду по рукам, — разыграл он припасённый на этот случай козырь. — Потому что буду искать второго тебя, и, разумеется, не найду. И буду пробовать снова и снова.
Йост рассмеялся. Громко, от души. Нехорошо так. И старательно продуманная, казавшаяся такой взрослой фраза вдруг показалась Леону очень смешной, а сам он — жалким и нелепым.
— Ты что, шантажируешь меня? — спросил, отсмеявшись, Йост.
— Ставлю в известность, — огрызнулся он, наглым тоном заминая внутреннюю неуверенность и стыд.
— Лео, послушай. На мне что, свет клином сошёлся?
— Да. Мне нужен наставник, с которого я смогу брать пример и который воспитает из меня настоящего мужчину.
— А Фло как role model уже не катит?
— Нет. Уже нет. Я хочу выглядеть, как он, но быть, как ты. Первой цели я уже добился, а достичь второй мне поможешь ты.
— Вариант «быть собой», я так понимаю, вообще не рассматривается?
— А это и буду я! С его внешностью и твоим характером.
— Ну, положим, характера Флориану не занимать, — рассмеялся Дэвид, чтобы развеять сюрреалистичность ситуации, — столь прагматично-деловой подход к планированию собственного будущего в столь юном возрасте… напрягал.
— Он слишком правильный и хороший.
— А тебе нравятся неправильные и плохие?
— Мне нравишься ты.
— Потому что я неправильный и плохой?
Попытка свести разговор к шутке не удалась. Леон упрямо молчал.
— Лео, послушай: в таком случае мы можем просто дружить. Зачем же непременно спать?
— Затем, что мне этого хочется. — Терять уже было нечего — он сегодня сказал достаточно, чтобы перестать чего бы то ни было стесняться. — Знаешь, как хочется в пятнадцать? Мне ни с кем нельзя: все претенденты или слишком молодые, или недостойные. От меня все шарахаются, как от прокажённого. Как будто у меня клеймо на лбу: «Не прикасаться! Брат Флориана!»
До Дэвида наконец дошло, насколько всё серьёзно, и сейчас он лихорадочно соображал, что с этим делать.
— В общем, ты единственный настоящий мужик, которого я знаю, — подвёл итог Леон. — И единственный, который имеет смелость и наглость смотреть на меня как мужик. Думаешь, я ничего не замечаю и не понимаю? Ты тоже меня хочешь, Дэвид.
Мальчишка ронял слова медленно, тяжело, и с каждым обронённым словом у Дэвида тяжелело в паху.
— Хочу, — признал он. — Но это неправильно.
Леон демонстративно закатил глаза, как это умеют только подростки.
— Есть, впрочем, ещё один, — небрежно сказал он, высматривая что-то в прозрачном потолке. — Но он трахает моего брата. И спать с «братом Флориана» тоже считает неправильным.

[La PIOVRA]

***

— Я определился с наставником, — сказал Леон, едва Флориан с Франком переступили порог его комнаты в интернате.

Все три дня отпуска Флориана мучило подспудное чувство вины за то, что он так обошёлся с братом. Из-за этого и отношения с Бригманном разладились. Тот ему, разумеется, ничего не сказал, но немой укор во взгляде и нарочито сухой механический секс были красноречивее любых слов. В Гамбург они в итоге вернулись на день раньше, чем планировали, — к вечеру воскресенья напряжение достигло апогея, и оставаться вдвоём в одинокой горной хижине стало невыносимо. Так что по возвращении домой в понедельник утром Флориан первым делом предложил съездить в интернат проведать Леона. Бригманн просиял — будь он собакой, завилял бы на радостях хвостом.

По дороге решено было забрать мальчика в Гамбург и провести остаток дня втроём.

Новость Флориана огорошила, хоть он и был внутренне готов к подобному повороту событий — рано или поздно это должно было случиться. Флориан слеп не был: он видел, как реагировали на его брата мужчины, и, что гораздо важнее, — как реагировал на мужчин его брат. Он и сам уже с некоторых пор прикидывал, кому бы отдать Леона, и… не находил в своём окружении никого, кто был бы достаточно хорош и кому он мог бы со спокойной совестью доверить его. Отпечатанный в подкорке панический страх, что его «маленькому братишке» кто-то может причинить такую же боль, какую в своё время причинил ему самому Матиас, напрочь лишал Флориана его легендарной рассудительности.

— Леон слишком лакомый кусочек: и сам по себе, как парень, и как наследник огромного состояния — оглянуться не успеешь, как какой-нибудь шакал подхватит, — сказал ему Кейм на следующий день после похорон родителей. — Ты старший брат. Ты за него в ответе. Ты должен взять всё под контроль и не дать мальчику наделать глупостей, которые в своё время совершил ты. Тебе простительно: у тебя не было никого, кто мог бы наставить тебя на путь истинный. Для Леона подобное оправдание не актуально — у него есть ты.

Кейм умел убеждать. Но в этом случае его красноречие не понадобилось — Флориан на себе испытал верность каждого из выдвинутых им тезисов. Если бы он в семнадцать лет попал в руки правильного мужчины, его жизнь сложилась бы совершенно иначе. А согласился бы он сам, чтобы «старшие товарищи» занялись для его же блага подобной «селекцией»? Хотел бы он счастья из теплицы с искусственно созданным идеальным микроклиматом и научно обоснованными дозами органических удобрений?

Возникшие сомнения в моральности подобного подхода были обрезаны на корню — сейчас мальчика нужно защитить и оградить от ошибок, а когда он повзрослеет, сам сможет воспользоваться своим правом свободного выбора.

Леон же ждать был не намерен.

— Поздравляю, — Флориан постарался, чтобы голос соответствовал словам. В конце концов, попытался успокоить он себя, кандидаты в наставники проходят строжайший отбор — он сам был членом отборочной комиссии. Неприятные случайности исключены. «Любой сделает его счастливым, уже хотя бы из страха передо мной», — рассудил он.
— Ну, колись, кто этот счастливчик?
— Дэвид.
— Это который? — от нехорошего предчувствия у Флориана перехватило дыхание.
— Йост.

Ну твою ж мать! Это что, карма такая — из всего богатства выбора останавливаться на самом худшем? И как, спрашивается, это вообще возможно, если Йоста даже в списках наставников нет — он никогда не искал себе подопечных среди гимназистов?

— Он сам… предложил тебе это?
— Нет, это была моя идея.
— А он?
— А он отказался. Сказал, что это будет неправильно по отношению к тебе, — передразнил Леон и тут же затараторил: — Но если ты скажешь ему, что ты не против, то он тоже согласится, я уверен.
У Флориана отлегло от сердца — всё же Йост не совсем уж конченая сука.
— Тогда здесь не о чем разговаривать — я против.
— Почему? — Леон опешил. — Он же твой лучший друг.
— Вот именно поэтому! Я знаю его слишком хорошо, чтобы не питать на его счёт никаких иллюзий. Дэвид — не тот мужчина, который тебе нужен.
— Ты что, издеваешься?! — глаза Леона заблестели. — А с кем мне тогда можно?
— Ни с кем! — выкрикнул в сердцах Флориан, но вовремя спохватился: — Сейчас — ни с кем. Тоже мне, нимфетка выискалась.
— Да ты хуже папаши! Он хотя бы сам жил так, как заставлял меня. А у тебя сплошные двойные стандарты: всё, что можно тебе, нельзя мне.
— Я в четырнадцать лет с вдвое старшими мужиками не трахался! Вообще ни с кем не трахался!
— И теперь ты мстишь за это мне?
Флориан задохнулся.
— Леон… — подал наконец голос Франк.
— Да пошли вы! Достали уже! Оба.
— Не нравится? — серые глаза Флориана не выражали ничего, кроме спокойствия и насмешки. — Уходи!
Леон круто повернулся. Хлопнула входная дверь. Франк вздохнул.
— Флориан…
— Ты, кажется, хотел детей? — напускное спокойствие как рукой сняло. — Вот тебе мой ответ — ни-ког-да!

Было время, когда Бригманн всерьёз заговаривал с ним о том, как было бы здорово усыновить ребёнка. Желательно девочку — во избежание грязных инсинуаций. Флориан про себя сразу решил — ни за что, а вслух отшучивался, что пока морально не готов стать матерью, и обещал подумать. А потом в их семье появился Леон, и всё решилось само собой: Флориан получил положенного по статусу воспитанника, а Франк — такого желанного ребёнка. Девочку — если быть точным. Твою мать!
— Это ты его разбаловал! Ты воспитал из него своенравную и неуправляемую девицу!
— Воспитание здесь ни при чём, — спокойно ответил Франк. — Это у вас семейное — власть крови ничем не перешибёшь.

В очередной раз проявив чудеса семейной дипломатии, он, не дожидаясь, пока родительская ссора перерастёт в супружеское выяснение отношений, предусмотрительно оставил Флориана наедине и отправился на поиски Леона.

[La PIOVRA]

***

Когда с пункта пропусков сообщили о приезде Вальберга, у Балановски неприятно ёкнуло сердце.

Внезапный визит куратора, даже в выходной день, при иных обстоятельствах его не насторожил бы. Дисциплину в гимназии блюли строжайше. Внеплановые проверки — последнее, чего следовало опасаться директору. Но после вопиющего нарушения правил самим Йостом в минувшую пятницу, да ещё в отношении брата Вальберга, можно было ожидать чего угодно. Донести куратору о странном поведении его шефа у Балановски не хватило смелости. Решив, что Йост сдержит обещание и «сам поговорит с Флорианом», директор малодушно занял выжидательную позицию. Но плохое предчувствие не оставляло. Он даже на выходные никуда не уехал. Друзья, год назад перебравшиеся в Прованс, уже давно звали его в гости. Но после пятничного инцидента он в последний момент отменил поездку, сославшись на плохое самочувствие, и все выходные проторчал в гимназии в ожидании непоправимого. И дождался.

«Так и есть», — обречённо думал Балановски, наблюдая из окна кабинета, как куратор прямиком направляется в общежитие № 3, в котором поселили Леона. Рядом с ним — какой-то незнакомый старший мужчина. Род деятельности не известен — охранники не рискнули требовать полных данных от спутника самого Вальберга, а сам он назвал только имя и фамилию — Франк Бригманн. Наверняка из Корпорации. Почему он раньше никогда не приезжал? «Потому что раньше всё было в порядке!» — рявкнул внутренний голос. Точно из какого-нибудь секретного отдела по борьбе с внутренними должностными преступлениями, потому и не указал должность. Сейчас они заберут Леона и явятся за ним.

«Что же делать?!» Директор заметался по кабинету, как угодивший в охотничью яму кабан.

Возможно, явка с повинной ему зачтётся? А почему непременно явка? Есть не менее действенное средство. Главное — правильно расставить акценты. Как хорошо, что вы приехали, господин Вальберг! Есть неприятный, но неотложный разговор. Не хотел беспокоить в отпуске… Но раз уж вы здесь… Ваш шеф — здесь обязательно сделать ударение! — сказал, что сам с вами поговорит, а кто я такой, чтобы сомневаться в словах господина Йоста? Но переводить стрелки на Йоста опасно, ох, опасно!.. А почему непременно на Йоста?..

От внезапного озарения директор подскочил на месте, как гимназист-первоклассник.

Медлить нельзя ни секунды — Вальберг уже выходил из здания общежития. Директор тут же бросился ему навстречу.

Куратор, засунув руки в карманы расстёгнутого пальто, быстрым шагом направлялся к своей машине. За ним развевались полы пальто. Не куратор, а Немезида во плоти.

Нагнав куратора посреди аллеи, соединявшей территорию общежития с автостоянкой, запыхавшийся директор остановился и перевёл дыхание.
— Господин Вальберг, — окликнул он его, собравшись с мужеством. — Можно вас на минутку?
Вальберг резко обернулся.
— Я бы хотел поговорить с вами о Леоне, — начал он. Куратор коснулся пальцами висков и на миг прикрыл глаза. Балановски даже показалось, что у того мигрень. Но Вальберг тут же взял себя в руки и, пригладив пятернёй пару невидимых волосков, выбившихся из тугого хвоста на затылке, молча кивнул на скамейку в тени двух старых лип.
Они присели. Вальберг, так и не проронив ни слова, выжидающе уставился на него. Это было странно: куратор не рвал, не метал и, похоже, не имел к нему совершенно никаких претензий. У директора промелькнула мысль, а не раздул ли он из мухи слона. Но отступать было поздно. Да и профилактика не повредит: мальчишка слишком уж стал зарываться, пятничный разговор с Леоном и его высокомерный тон очень его задели.
— Понимаете, — Балановски, и без того весьма экспрессивный от природы, зачастил быстрее обычного, будто боялся, что у него в любой момент отберут «микрофон», — мальчик в последнее время ведёт себя вызывающе, в открытую отрицает и высмеивает основоположные принципы школы, всей корпоративной философии. Сами знаете, как подростки подвержены плохому влиянию. А Леон… очень плохо влияет на остальных учеников. Не в последнюю очередь — в силу происхождения. Понимаете, он не такой, как все. И он это понимает, и все это понимают. У него культовый статус, он, несмотря на то, что один из самых младших учеников, является неформальным лидером школы. С него берут пример. Хуже того, ему подражают. А если подростковый лидер показывает недостойный пример, вы понимаете, к чему это может привести?

Куратор молчал — видимо, не понимал. Его лицо, непривычно уставшее и осунувшееся, ничего не выражало, а сжатые в тонкую белую полоску губы не предвещали ничего хорошего. Вот только для кого?

— Вот, к примеру, в пятницу, чтоб далеко не ходить, он… — обречённо начал директор, но, заметив, как изменилось выражение лица куратора, совсем невпопад сказал: — Возможно, вы сможете повлиять…
— Я вас правильно понял? — хрупкая фигура Вальберга поднялась, как в замедленной съёмке, и, повернувшись к директору, нависла над ним, как грозовая туча, заслоняя горизонт; директор от нехорошего предчувствия вжался в скамейку и втянул голову в плечи. — Вы предлагаете мне сделать за вас вашу работу? За мои же деньги?
— Нет, что вы, — залепетал побледневший Балановски, — я совсем не это имел в в-в…
Но Флориана уже было не остановить.
— Зачем, спрашивается, я плачу вам такие деньги, если в итоге всё приходится делать самому? Нет, даже не так: зачем мы, собственно, вкладываем в этот проект миллионы, если вы не в состоянии справиться с одним-единственным сопливым малолеткой?
— Мы… мы п-пытались. Просто мы уже исчерпали все средства влияния.
— Запомните, господин директор: мне… нам нужен результат. Не будет результата — вас тоже не будет.
— Я… п-п-понял, господин Вальберг. Мы п-п-примем меры.

***

— Вижу, вы, господин директор, встречались с господином куратором, — тихий вкрадчивый голос откуда-то сзади заставил Балановски вздрогнуть. Он резко повернул голову в сторону звука. За скамейкой стоял Леон. Подслушивал? С этого белобрысого дьяволёнка станется!
— А я ведь предупреждал, что мой брат очень не любит, когда его беспокоят по пустякам, — продолжал злорадствовать чертёнок. — Надеюсь, вы извлекли урок и больше тревожить его не будете?
Не дожидаясь ответа, Леон ухмыльнулся фирменной, генами защищённой от подделок, вальберговской ухмылкой и пошёл прочь, засунув руки в карманы, — точь-в-точь, как минуту назад его брат.
«Не потревожу, — обречённо подумал Балановски, невидящим взглядом провожая мальчишку. — Обещаю самому себе, на этом самом месте, что никогда больше не потревожу ни тебя, ни твоего брата. Разбирайтесь-ка вы между собой сами».

***

— Ты бы помягче с ним, Фло, — сказал ему уже в машине Бригманн. — У мальчика было тяжёлое детство, а сейчас он вступает в ещё более трудный возраст. Ему нужна любовь, вот он и ищет её, как умеет. Ты сам виноват — держишь его за семью замками и готов порвать в клочья любого, кто хотя бы посмотрит в его сторону. Так чего теперь удивляться, что он запал на Йоста? У него и вариантов-то других нет. Он ответит взаимностью любому, кто проявит к нему хоть толику внимания.
— Он, может, и к тебе уже клинья подбивал? — Флориан сам не понял, как эти слова сорвались у него с языка, — ничего подобного у него и в мыслях не было. Чего только со злости не брякнешь.
— Что за чушь! — Франк возразил ровно на секунду позже, чем следовало.
Флориан от бессилия стукнул кулаком по рулю.
— Сучонок! Блядёныш малолетний! У меня под носом, — бормотал он. — Надеюсь, ты хотя бы не одарил его «толикой внимания» из сострадания к тяжёлому детству?
— Ты всё же иногда думай, что говоришь! — Бригманн впервые за время их совместной жизни сорвался на крик.
И Флориан сдался.
— Возможно, это и правда лучшее решение. Если кто и способен преподать ему хороший урок и сбить с него спесь, так это Йост. Они друг друга стоят.

[La PIOVRA]

***

Во вторник утром Флориан прямиком отправился в кабинет к Дэвиду.
— Я хочу поговорить с тобой о Леоне, — начал он с порога вместо приветствия.
Дэвид скривился. Значит, Балановски всё же донёс. Неправильно расценил расстановку сил. Ну конечно! Вальберг — это финансирование. Вальберг — это утверждение руководства гимназии. А кто такой для них Йост? Печально. Платиновая змейка лениво обернулась вокруг запястья.
— Можешь быть спокоен — я с ним не сплю. И не буду. Обещаю. — Дэвид повернулся к монитору, давая понять, что вопрос исчерпан.
— Почему?
— Что… «почему»? — Дэвид от неожиданности поднял взгляд — показалось, что он ослышался.
— Он тебе не нравится? — Вальберг по-хозяйски плюхнулся в кресло напротив и закинул ногу на ногу, тоном заправской сводни развивая мысль: — По-моему, он полностью в твоём вкусе — ты всегда западал на таких.
— Да при чём здесь это?!
— А что ещё надо?
Дэвид в ответ лишь неверяще помотал головой.
— Твою мать, вы же оба чокнутые на всю голову.
— Что поделаешь — это у нас наследственное. Власть крови, как говорит Бригманн.
Дэвид откинулся на спинку кресла и провёл пятернёй по волосам.
— Ты что, серьёзно не против?
— Я не только не против. Я всецело за. Можно даже сказать, прошу тебя об одолжении как друга — клин клином вышибают.
— Не поверишь, как двусмысленно это звучит.
— Наоборот, никакой двусмысленности — если что и способно выбить из него дурь, так это твой клин.
— О'кей. — Уголок рта Дэвида потянулся в кривой усмешке. — Не могу же я отказать лучшему другу в таком пустяке.
— Я знал, что всегда могу на тебя рассчитывать.

Дэвид заглянул к нему вечером. Рабочий день давно закончился, но из щели под дверью кабинета Вальберга ожидаемо сочился свет.

Дэвид для проформы стукнул на ходу костяшками пальцев о дверной косяк и, не дожидаясь приглашения, открыл дверь.

Флориан полулежал в кресле, закинув ноги на стол и сомкнув руки за головой, и немигающим взглядом высматривал что-то в мониторе. Дэвид готов был побиться об заклад, что монитор показывал плавающих рыбок. На его появление Вальберг не отреагировал никак.

— Ну что, отошёл? — спросил Дэвид с порога. — Тогда пошли поговорим.
Флориан, не проронив ни слова, поднялся и так же молча последовал за ним.

— Мальчики, по домам! — скомандовал Йост, едва они вошли в его приёмную. Дивоподобные ассистенты, по неписаному правилу не покидавшие своего поста до ухода босса — вдруг господину Йосту что-нибудь понадобится, и чем дольше оставался Йост на работе, тем выше был шанс, что понадобится то самое, — неохотно засобирались.

Закрыв за собой дверь кабинета, Дэвид вынул из недр мини-бара, встроенного в стену рядом с сейфом, располовиненную бутылку виски и сифон с содовой. Отточенными движениями заправского бармена насыпал в стаканы колотый лёд, щедро плеснув сверху виски. От содовой по молчаливому согласию отказались оба. Дэвид протянул Флориану стакан. Они чокнулись и некоторое время пили в тишине.

— Ты что творишь, Вальберг? — Дэвид первый нарушил молчание. — Что это за аттракцион невиданной щедрости был с утра? Небось, возненавидел меня ещё до того, как огласил своё великодушное предложение?
— Было дело. — Флориан усмехнулся. — А ты, выходит, его всерьёз не воспринял.
Йост рассмеялся.
— Да ты же невменяемый был. Сделки с недееспособными недействительны.
Флориан криво усмехнулся: этого следовало ожидать — Дэвид знал его как облупленного.
— Так что на тебя нашло?
Флориан уже давно чувствовал настоятельную потребность выговориться. Однако дурацкое упрямство натуры не позволяло откровенничать по собственной инициативе. Дэвид же безошибочно распознавал у него такие настроения и умело раскручивал на душеизлияния.
— Нашёл к кому ревновать, — рассмеялся он, когда Флориан изложил ему как на духу свои тревоги и опасения. — Да твой Бригманн никого, кроме тебя, в упор не видит.
— Знаю, — буркнул Флориан. — Потому и разбираюсь с мальчишкой, а не с Бригманном. Пусть не зарится на чужое. Впрочем, ты прав — это мелочь, над которой, при иных обстоятельствах, я бы и сам только посмеялся. Настоящая причина… — Флориан помолчал, собираясь то ли с мыслями, то ли с духом, а решившись, отчеканил: — Я-не-знаю-что-делать-с-малым.
— И решил, что с ним справлюсь я?
Флориан кивнул.
— С ума сойти! — присвистнул Дэвид. — Твоему брату нужен для понтов крутой мужик, тебе — убрать от греха подальше конкурента, и добиться своих целей вы готовы даже в ущерб самим себе. Вы, Вальберги, страшные люди. Вас надо защищать от вас самих.
— Вот я и хочу, чтобы ты защитил его, — сказал Флориан и еле слышно добавил: — И прежде всего — от меня.
Дэвид промолчал, понимая серьёзность момента.
— Я… боюсь за него, — уставившись в дно стакана, продолжал Флориан. — Он единственный, кто у меня остался. Я хочу, как лучше, а получается хрен знает что.
— Твой отец, наверное, думал так же…
— Вот это и есть самое страшное. — Флориан залпом опрокинул в рот остатки виски с подтаявшим льдом и взглянул на настенные часы. Часы показывали без четверти десять.
— Значит, так. — Дэвид, проследив за его взглядом, хлопнул ладонью по подлокотнику кресла, подводя итог затянувшимся посиделкам. — Я готов стать его наставником. Но спать я с ним не буду. Не потому, что это неправильно по отношению к Биллу или к тебе, а потому, что это неправильно в принципе. У меня, знаешь ли, тоже есть свои принципы. И если ты сейчас рассмеёшься, — сказал он, заметив, как у Вальберга дрогнули губы, — получишь в морду.
Флориан не рассмеялся.
— Знаю, — сказал он. — Вот за это я тебя и уважаю — что ты всё же знаешь меру собственной сучести. И понимаешь, когда надо остановиться.
Дэвид оставил сомнительный комплимент без внимания и разлил остатки виски по стаканам. Допивали молча.

Надо бы что-то сказать, думал Флориан, но та глубокая благодарность, которую он сейчас испытывал к другу, словесному выражению не подлежала. Кейм, Йост и Бригманн были его семьёй, неустанно защищавшей его от него самого. И единственное, чего сейчас хотелось Флориану, — чтобы частью этой семьи когда-нибудь стал и Леон.

— Спасибо… — он замялся и с силой сжал руку Дэвида: — В общем, если у вас до этого всё же дойдёт и тебе захочется… нарушить свой принцип и уделить ему, как бы сказал Бригманн, «толику внимания», я… в обиде не буду. Да и он, думаю, тоже.
— Спасибо за доверие, — ухмыльнулся Дэвид.
— Трахайтесь на здоровье, — пихнул его локтем Флориан.

Из офиса они вышли в обнимку, не обращая внимания на недоумевающих охранников, счастливые и бесшабашные, как полжизни назад.

[La PIOVRA]

***

В огромном зале было не протолкнуться.

Матиас терпеть не мог подобных сборищ, однако «Радужные перспективы» — новый социальный проект «Capabilities Capital Corporation» по поддержке детей из неблагополучных семей — вызвал большой резонанс в обществе, и отказаться от приглашения на посвящённый ему благотворительный вечер-презентацию означало расписаться в глазах немецкого делового бомонда в полной своей отсталости.

У входа мужчина, неуловимо напоминавший Матиасу его самого, что-то вполголоса то ли вычитывал, то ли втолковывал худенькому вертлявому подростку. Мальчишка переминался с мыска на пятку, замысловато кривил губы и теребил серебряную цацку на запястье. Вид у него при этом был откровенно скучающий, и Матиас его прекрасно понимал.

Что-то в повадках, в плавных кошачьих движениях паренька вызвало в нём странное волнение, и Матиас присмотрелся к нему внимательнее.

Светлые джинсы, розовая рубашка с откидным воротником, на шее — бордовый платок. Ладная узкая мальчишеская фигурка была на удивление гармонична и необъяснимо… знакома.

Мальчишка повернулся, тряхнув непослушной белокурой гривой, закрывавшей пол-лица, и у Матиаса потемнело в глазах. Ощущение дежавю было столь сильным, что он невольно ухватился за край стола, пытаясь совладать с собой.

Те же намертво отпечатанные в памяти черты лица, те же узкие, витиевато изогнутые губы, те же задорно-насмешливые серые глаза. Только волосы прямые, но так даже лучше.

— А эта мелочь что здесь делает? — нарочито небрежный тон Штайнбаха странно диссонировал с выражением его лица.
— Ты о ком? — с досадой переспросил его собеседник. Рольф Боргхардт, финансовый директор Корпорации, уже больше месяца обихаживал президента «Первого Ганзиатского банка» и лично пригласил его на сегодняшний вечер, в надежде наконец переговорить по существу. И вот, едва со small talk было покончено, и Рольф уже намеревался перейти к волновавшему его вопросу, Штайнбах решил сменить тему.

Матиас ограничился красноречивым кивком. Проследив за его взглядом, Боргхардт без труда вычислил, кого имел в виду банкир, и мысленно чертыхнулся. Ещё один претендент, мать его!

— Забудь, — отрезал он, резче, чем следовало. — Это брат Флориана Вальберга.

Матиас смутился, раздосадованный тем, что его мысли так легко читаются. Но тут же вспомнил, что в этом обществе любое проявление внимания к молоденьким мальчикам может быть истолковано только так и ничем постыдным не является. Точно такой же была бы реакция, поинтересуйся он на цивильном приёме, кто «вон та эффектная блондинка в сиреневом платье».

Матиас думал, что сегодня опасаться нечего: пригласивший его Боргхардт заверил, что Вальберг до конца недели в командировке в Америке и на презентации его не будет. Боргхардт не обманул. Но судьба — дама с отличным чувством юмора.

Значит, брат. О том, что у Флориана был брат, Матиас слышал, но видел его впервые — после случившегося отношения между их отцами стали весьма прохладными, и их семьи избегали друг друга.

— А вот с его спутником могу познакомить. — Боргхардт пригубил бокал с просекко, пряча ехидную ухмылку.

Пусть Йост сам и охмуряет этого скользкого Штайнбаха, раз уж ему так приспичило прибрать к рукам «Первый Ганзиатский». Сам Рольф не видел для этого никакого экономического обоснования — обычный банк, каких сотни. Такой сам не сегодня-завтра загнётся и отдастся за бесценок, как оголодавший хаслер. Приобретение подобных козявок неизменно сопровождалось парадоксом: стоило какому-нибудь финансовому монстру сделать им нормальное предложение, как самомнение козявок тут же взлетало до небес, и они, вдруг уверовав в свой невъебенный потенциал — сама NNN ими заинтересовалась! — назначали контрцену, втрое превышавшую реальную.

Впрочем, одна особенность у «ПГБ» всё же имелась: он был одним из немногих пережитков прошлого — настоящих семейных банков, уходящих корнями к средневековому ростовщичеству. Реликт, бакалейная лавка тёти Эммы рядом с гигантскими гипермаркетами, и клиенты — такая же дышащая на ладан мелюзга. Однако старик Штайнбах, главный владелец банка, носился с ним, как с пасхальным яйцом — традиции превыше всего! — и плевать он хотел на прогресс и объективные реалии. Такому хоть сто миллиардов предложи, он лишь нос презрительно сморщит.

— Дэвид, зачем? — взывал он к рассудку директора по контроллингу. — Ведь бессмыслица же явная!
— А просто так. — Йост сделал глубокую затяжку и, выпустив густой клуб дыма, расплылся своей фирменной похабной улыбкой: — Приглянулся он мне — хочу его трахнуть.

Вот так. Ему. Просто. Захотелось. Смазливыми мальчиками он уже, значит, пресытился, теперь ему подавай симпатичные банки.

Апелляция в высшую инстанцию не помогла.

— Рольф, я в дела не вмешиваюсь, — флегматично отшил его Кейм. — Если Дэвид принял такое решение, значит, у него были на то основания.

Ну ещё бы! Любимый мальчик захотел новую игрушку — как отказать?

Впрочем, странная йостовская блажь была лишь предлогом — истинная причина неприязни финдиректора к директору по контроллингу крылась в ином.

После знакомства с Леоном на одном из вечеров в гимназии Рольф потерял покой — в жизни он так ещё никого не хотел.

— Вальберг, отдай его мне, — умолял он йостовского зама. — Клянусь, он не пожалеет.
— В очередь, в очередь, — смеялся Флориан. — А года через три поговорим.

Рольф всё понимал и готов был ждать. А пару месяцев спустя, на церемонии назначения гимназистам наставников, он увидел Леона с Йостом. То, что Вальберг подставлял задницу руководству, ни для кого секретом не было. То, что при этом он её ещё и лизал, стало для Рольфа откровением. Подложить четырнадцатилетнего брата под разнузданного развратника босса было верхом цинизма. Карьерист хренов! При таком «служебном» рвении вожделенный пост директора по контроллингу — лишь вопрос времени.

«Утешало» только то, что, зная Йоста, можно было быть уверенным — не пройдёт и полгода, как вакансия «наставника» освободится. Вот только каким выйдет мальчик из этих отношений…

— Познакомь, — задумчиво кивнул Матиас, отвлекая Боргхардта от мрачных мыслей.

— Матиас, позволь тебе представить — это Дэвид Йост, наш директор по контроллингу. Леон Вальберг. — Рольф умышленно упустил «титул» мальчишки. — А это Матиас Штайнбах, президент «Первого Ганзиатского банка» и, надеюсь, наш будущий партнёр.
— Дэвид, — протянул руку Йост, давая понять, что предпочитает общение на «ты».
— Отличная вечеринка, Дэвид! — сверкнул отшлифованной бизнес-улыбкой Матиас. — Уж до чего я терпеть не могу подобные сборища, а и то проникся.
— Рад, что смог прийти, Матиас. — Йост с чувством тряс ему руку, голос его сочился радушием и гостеприимством. — Я, признаться, и не надеялся увидеть тебя сегодня. Говорят, ты теперь вообще из Франкфурта не вылезаешь.
— Ради вас вот вылез.
— Польщён, очень польщён. — Йост, разыгрывая радушного хозяина, изгалялся вовсю, но делал это просто мастерски, и если бы Рольф не знал его фирменные интонации, сам бы купился на их искренность.

Избавившись так удачно от осточертевшего Штайнбаха, Боргхардт повернулся к Леону. Задержал взгляд на бёдрах, таких узких, что мужскими ладонями обхватить можно. Сглотнул.

— Прошу прощения, Леон, — сказал он, напуская на себя всё имеющееся обаяние, — что так беспардонно вклинился к вам с Дэвидом. Готов искупить вину и развлечь тебя, пока эти зануды обсуждают дела.
— Не стоит беспокоиться. — Мальчишка скользнул по нему скучающе-высокомерным взглядом — ни дать ни взять Вальберг высшей пробы — и присосался к стакану с соком. — Мне тоже интересно.
Рольф мысленно причмокнул — ух, хор-р-рош жеребёнок: порода, норов, экстерьер; объезжать таких — сущее удовольствие.
— Впрочем, можешь принести мне чего-нибудь выпить, — милостиво разрешил белокурый чертёнок, скосив глаза на Йоста, — а то Дэвид не разрешает.
Йост, всё прекрасно слышавший, и бровью не повёл.
— Ну, раз Дэвид не разрешает… — Рольф шутливо развёл руками, делая знак бровями в сторону свободного столика у окна: пошли, сладкий, со мной — будет тебе всё, что захочешь.
— Понятно, — презрительно фыркнул мальчишка и демонстративно отвернулся. Вот ведь глупая блондинка, чертыхнулся про себя Рольф, и тут же мысленно взвыл: да мальчишка просто брал его на слабо, провоцируя на «дуэль» с Йостом. Не выпивка ему нужна, а доказательство, на что готовы ради него мужчины. И этот простенький тест он с позором провалил.

Загладить оплошность не удалось. Леон окончательно потерял к нему интерес и на все попытки возобновить разговор никак не реагировал.

— Дэвид, Рольф, — подошедший Кейм обнял их за плечи, не удостоив Штайнбаха даже кивка. — Пошли, пора начинать.

Верхушка Корпорации собралась у микрофонов в дальнем конце зала.

[La PIOVRA]

Оставшийся наедине с Леоном Матиас проводил Йоста глазами.
— А Дэвид кем тебе приходится?
— Никем, мы просто спим вместе. Уже год.
Оригинальное начало светской беседы.
— Я бы дал тебе максимум пятнадцать.
— А мне и есть пятнадцать.
— Но… ты же сказал, что вы с Дэвидом уже год вместе.
— И это тоже верно. Тебя это шокирует?
— Ну почему? — развязностью в тон мальчишке Матиас постарался скрыть замешательство. — Если это по доброй воле…
— В том-то и дело, что нет… — Леон сделал эффектную паузу, а у Матиаса недобро сжались челюсти, когда он посмотрел вслед Йосту. — Я его изнасиловал.
Матиас втянул в грудь побольше воздуха и бесшумно выдохнул: за пять минут «светского трёпа» с этим мальчишкой он пережил всю гамму эмоций — а думал, что давно уже разучился что-либо чувствовать.

Матиас от природы был тихим, спокойным, осторожным. И взбалмошный непредсказуемый Флориан Вальберг покорил его тем, что только ему одному удавалось одним изгибом тонкой выщипанной брови или пустячной фразой заставить его парить в облаках эйфории или погрязнуть в пучинах отчаяния. С ним он никогда не знал, чего ждать в следующую минуту. С Вальбергом унылое, предсказуемое, расписанное на года существование приобретало пряный вкус авантюры.

Вальберг был наркотиком-стимулятором, он вызывал зависимость. Рядом с ним Матиас чувствовал себя живым. Отрекаясь от Вальберга и того, что между ними было, он думал, что выбирает спокойную жизнь. А оказалось, что жизни без Вальберга нет.

— Впрочем, это долгая история, — голос Вальберга-младшего вернул его к действительности. — Ошибка молодости, знаешь ли. Хотя… откуда тебе знать? Ты в молодости, наверное, никаких ошибок не совершал. Был очень правильным, верно?
— Да. И это было моей самой большой ошибкой, — сказал Матиас, протягивая визитку. — Позвони мне. Если будет желание.
— Позвоню, — кивнул Леон с серьёзным выражением лица, которое тут же сменилось знакомым до боли ехидным прищуром: — Если будет желание.

***

…В школе их таких было двое: он и старший на год Билл Каулиц. У обоих были не в меру строгие отцы, запрещавшие им все те «глупости» и «баловство», которые составляли смысл жизни одноклассников и определяли положение в их кругу. Сходство жизненных ситуаций и отверженность среди сверстников сблизили их.

И всё же у Билла жизнь складывалась совершенно иначе. Потому что у Билла был Дэвид.

В глубине души Леон завидовал другу, втайне мечтая стать таким же: Билл не просто верил в сказки, он воплощал их в жизнь. И они тоже в него верили, выбирая для своей очередной реинкарнации его жизнь. Каулиц до двенадцати лет носился со своими фантазиями про Короля, а в тринадцать реальность превзошла самые смелые мечты.

Билл позвонил ему ранним октябрьским утром — видно, не было сил дождаться встречи в школе — и возбуждённо затараторил в трубку громким шёпотом:
— Я его встретил!
— Кого? — не понял спросонья Леон.
— Короля!

Захлёбываясь от переполнявших его чувств, Каулиц скороговоркой рассказал ему о каком-то таинственном друге семьи, перед которым его отец «по струнке ходит».
— Я когда его увидел, сразу понял — это он!
— А он? — насмешливо спросил Леон. — Он тебя узнал?

— Увёл Билл твоего Короля, — сказала мама, и в тот момент Леон возненавидел обоих, и её, и Билла.

Глупо было считать так на полном серьёзе: никто никого у него не уводил — Билл первым встретил Дэвида, но детская сказка намертво прописалась в подсознании. В душе Леона поселилось гадкое удушающее чувство горькой обиды и чёрной зависти.

Дружба с Дэвидом только усугубляла его: быть на расстоянии вытянутой руки от мечты и не иметь возможности прикоснуться к ней — страшная пытка.

Почему Биллу и Флориану всё, а ему ничего? Чем они лучше? Леон бросался во все тяжкие, пытаясь заполучить то, что принадлежало ему по праву, — это ведь была его «сказка»!

С Дэвидом было легко и ненапряжно. Он активно приобщал его к взрослой жизни, не переступая при этом чётко обозначенную им самим черту. Дэвид водил его в культовые заведения и на модные тусовки, мог в благодушном настроении угостить пивом или даже чем-нибудь покрепче, не скупился на подарки и не только не возражал против смелых экспериментов с внешностью, но и давал дельные советы с позиций, понравится ли такое мужчинам и чем именно; в беседах с Дэвидом не было табу — он сам охотно поднимал запретные темы и просвещал его.

Дэвид посмеивался над драконовскими порядками Гимназии и часто прикрывал его, забирая на выходные под собственное поручительство. После чего давал ему ключи от своей гамбургской квартиры и не требовал потом отчётов о том, как он провёл выходные.

— Мужчин в пансионах благородных девиц не воспитывают, — говорил он с пренебрежительной улыбкой. — Впрочем, воспитание настоящих мужчин и не входит в задачи Гимназии. Но ты, Лео, совсем другое, верно? Тебе ведь нужна свобода, да?

Леон кивнул.

— А свобода предусматривает полную ответственность за свои поступки, ведь если ты свободен, тебе не на кого переложить вину. Это я к тому, Лео, что если ты зарвёшься и наломаешь дров… — Мерный убаюкивающий менторский тон, с малолетства действовавший на Леона лучше любого снотворного, вдруг резко поменял тональность, заставив внимать каждому слову. — Ты понимаешь, что будет, да?

Леон понимал и не зарывался. Его будоражило то постоянное ощущение лёгкой опасности, которое исходило от Йоста. Отношения с Дэвидом приятно щекотали нервы, как прогулка по краю пропасти: если строго следовать правилам безопасности, от прогулки останутся только удовольствие и приятные воспоминания. Но один неверный шаг — и спасти тебя может только чудо.

Впрочем, ни к чему особо запретному Леона «на воле» и не тянуло. Обычно он просто встречался с Биллом, и они вместе отправлялись в гараж Георга, где тот репетировал со своим приятелем — барабанщиком Густавом. Вскоре Билл подвизался к ним вокалистом и привёл с собой старшего на десять лет брата Тома, игравшего на гитаре, который как раз вернулся в Гамбург из своих странствий по Юго-Восточной Азии, всерьёз решив посвятить себя музыке. Чтобы Леон не остался не у дел, ребята предложили ему стать их стилистом — «чтоб всё было, как у взрослых». Леон считал, что Биллу с Томом никакой стилист не нужен, а Густаву с Георгом никакой стилист не поможет, но сама идея его захватила, и он с воодушевлением принялся «играть в рок-группу».

Дэвид мог бы быть идеальным наставником — по крайней мере, Леон именно так представлял себе идеального наставника, — если бы не его странная упрямая принципиальность в главном.

Йост с самого начала был с ним откровенен.

— Запомни, Лео, если ты дашь волю фантазии… — На правом запястье Дэвида, почуяв добычу, шевельнулась платиновая змейка, а в его глазах опасно сверкнула сталь. — Если о твоих фантазиях узнает Билл… Вот тогда меня точно не остановит даже то, что ты брат Флориана.

Леон верил на слово и в разговорах с Биллом о дружбе с Дэвидом даже не заикался. Хранить молчание было не так уж сложно: во время их встреч Билл, захлёбываясь от восторга, сам трещал без перебоя о том, какой Дэвид классный. Леон покорно слушал то, о чём сам знал не понаслышке, и внутри его всё больше нарастало глухое отчаяние.

Ситуация была патовая: Дэвид его не бросит, опасаясь испортить отношения с Флорианом, Леон же не может уйти по определению: во-первых, это было бы равнозначно признанию собственной неправоты; а во-вторых, Йост не простит такой пощёчины самолюбию — таких мужчин по собственной инициативе, без ущерба для дальнейшей жизни, не бросают, даже если между ними ничего нет.

Леон понимал, в какую ловушку загнал сам себя, но выхода из неё не видел.

В тот вечер, на презентации, куда его потащил Дэвид, на душе у него было особенно гадко и тоскливо. В таком настроении помогало только одно — подразнить собак.

Леон обожал провоцировать мужчин. Он получал одно удовольствие, дразня геев, и другое — заигрывая с натуралами. Он упивался злостью первых и смущением и растерянностью вторых. Как истый вампирёныш, высасывал он их бессилие, переплавляя его в свою личную силу. Но настоящим лакомством и конечной целью забавы было устроить тест на крутизну крутым с виду мужчинам — осознание того, что многие из них таковыми только казались, временно примиряло его с собственной слабостью и несовершенством.

С Боргхардтом всё оказалось настолько предсказуемым, что Леон вместо удовольствия почувствовал лишь ещё большее раздражение. Все они одинаковые: западают на него так, что поджилки трясутся, но очерченную Дэвидом с Флорианом грань не переступят даже в мыслях. Ну и хрен с вами! Пускайте слюни и дрочите втихаря под одеялом, если на большее не способны.

Так что когда они с новым знакомым Дэвида остались наедине, Леон твёрдо решил отыграться сполна. Тошнотворно-правильный на вид, с обручальным кольцом, явно не от «мира сего», Штайнбах был идеальной жертвой. Вот только исход игры Леона сильно обескуражил.

Он с первой минуты задействовал шок и эпатаж — в конце концов, Дэвид предупреждал только насчёт Билла. Матиас за пять минут, судя по выражению лица, пережил самые сильные в своей жизни эмоции, но при этом не только не получил инфаркт, но и сделал ответный ход, заставший Леона врасплох.

Йост покорил его тем, что смотрел на него как мужчина. Штайнбах — тем, что смотрел на него как мужчина, невзирая на то, что он — парень Йоста. Так Франк смотрел на Флориана. Так Дэвид смотрел на Билла. Больше всего Леону хотелось, чтобы кто-то так же смотрел на него.

Впрочем, это ещё ни о чём не говорило — жертва могла просто оказаться мастером блефа и ударить по нему его же оружием.

Леон выждал необходимый срок и продолжил испытание.

[La PIOVRA]

***

Трубку сняли после второго гудка.

Как обычно, Леон сначала долго раздумывал о том, с чего начать, потом решил, что подберёт нужные слова, пока будет ждать ответа. Он был уверен, что дозвониться до такого занятого человека, каким казался Матиас Штайнбах, будет непросто. Так что когда на том конце так быстро ответили, Леон вконец растерялся и просто сказал:
— Привет.
— Привет, Леон! — обрадовалась трубка.
— Ты меня узнал? — вопрос был риторическим, но вполне годился для того, чтобы выиграть время. А ещё Леону вдруг очень захотелось услышать ответ.
— Конечно! Я всю неделю ждал твоего звонка.
— Хочу напиться, — сказал Леон. — С тобой. И тут же скривился от досады: с подобным нехитрым предложением он неделю назад подкатывал к Боргхардту в присутствии теперешнего подопытного. Плохо было не то, что Штайнбах наверняка примет его за малолетнего алкаша. Гораздо больше Леона огорчило то, что он повторялся, — это было нестильно.
— Для тебя — что угодно, — улыбнулся Матиас. Как для первого свидания, предложение было экстравагантным, но это же Вальберг.

Условились на ближайшую пятницу.

О том, чтобы привести Леона домой, и речи быть не могло. Правда, у Матиаса имелась ещё одна резервная квартира для встреч с любовниками, но приглашать туда Леона казалось кощунством. Один из главных уроков, которые он вынес из прошлого, гласил: для серьёзных отношений нужна собственная неприкосновенная территория. Это знают даже животные. Наутро после презентации он первым делом велел секретарше организовать поиски съёмной квартиры. Через три дня нужное жильё было найдено. Первый шаг сделан. Серьёзность намерений подтверждена. Территория помечена.

Вся эта затея с самого начала казалась безумной, не имеющей ни основы, ни будущего. Это был бред больного измученного воображения. И единственный мостик к спасению. Это был шанс на искупление — только единицы получают возможность вернуть и исправить прошлое. Ему такой шанс представился, и упускать его Матиас Штайнбах не собирался.

Леон попросил Дэвида забрать его на выходные в Гамбург. Йост заехал за ним в гимназию после обеда и, как обычно, отдал ему ключи от своей квартиры. Оставшееся до встречи время Леон провёл, подбирая нужный образ. В итоге остановился на испытанном беспроигрышном варианте: простота в одежде, сдержанность в поведении и невинность во взгляде — ничего откровенного и вульгарного. Главное — распущенные волосы. И можно собирать урожай — мужчины, как спелые яблоки, сами падут к ногам.

Матиас заехал за ним в восемь. С имиджем Леон не ошибся: Штайнбах выглядел так, будто было ему лет двадцать, последние пять из которых он не трахался.

— Я подумал, будет лучше, если мы поедем ко мне, — сбивчиво заговорил он, как мальчишка на первом свидании. — В любом другом месте есть риск нарваться на знакомых. Нас могут неправильно понять. Боюсь, чтобы у тебя потом из-за меня не возникло проблем.
«Заботливый какой, — презрительно подумал Леон. — Да ты сам до смерти боишься, как бы тебя жена со мной не застукала». Его мысли, наверное, слишком хорошо читались, потому что Матиас тут же поспешно добавил:
— Но если ты против, мы пойдём, куда скажешь.
Леон возражать не стал: на частной территории возможностей для испытаний на порядок больше. «Ещё пожалеешь, что рядом никого нет и на помощь позвать некого», — злорадно ухмыльнулся он, а вслух сказал:
— Совершенно не против.

Матиас привёз его в стандартный безликий дизайнерский лофт на Бёмерсвег с видом на Альстер. Последний писк моды был таким сильным, что полностью заглушал личность хозяина. Как будто тот перед входом в квартиру облачался в гигантский кокон, чтобы не дай Бог не оставить случайно на произведении высокого искусства свой никчёмный отпечаток.

— Ничего так квартирка, — сказал он, уже предвидя, как Матиас расплывётся в самодовольной улыбке и начнёт уверять, что этот дизайн он сам придумал. «Да, сама квартирка очень даже ничего, — задумчиво продолжит Леон. — Ещё бы обставить её со вкусом».

— Да, квартира неплоха, — сказал Матиас. — Но интерьер не в моём стиле. Просто времени на поиски было в обрез, а это было лучшее из того, что предлагалось.
— Ты что, специально снял её для этой встречи?
— Не совсем. — Матиас улыбнулся. — Я снял её для тебя.
Леон мысленно присвистнул — да у мужчины никак далекоидущие планы на него! Было приятно.

Матиас смешивал джин с тоником, Леон сидел за барной стойкой, разделявшей пространство кухни и столовой, и болтал ногами.

— А о чём ты сейчас думаешь? — спросил он. Вопрос был задан с прицелом.

Однажды Кейм пригласил его с Флорианом в гости. Хозяин угостил их потрясающе вкусными коктейлями, и Флориан поинтересовался рецептом.

— Рецепт вторичен, — ответил Кейм. — Весь секрет в том, о чём ты думаешь в процессе приготовления напитка.
— И о чём же ты думал? — не унимался брат.
— О любимом мальчике. — На губах Кристиана появилась блуждающая улыбка. Его парень самодовольно улыбнулся, но Кристиан смотрел куда-то вдаль и улыбку эту вряд ли заметил.

— О тебе, — просто ответил Матиас. — С тех пор, как мы познакомились, я постоянно думаю только о тебе.

Это не было пафосом. Это было правдой. И говорить её было легко и приятно. Он слишком долго молчал, выражался иносказательно, делал всё возможное, чтобы овладеть искусством говорить правду, не говоря правды. Теперь с этим будет покончено. Если хочешь добиться результата, которого никогда не получал, придётся делать то, чего никогда не делал. Конечно, мальчишка может не принять всерьёз его слова, счесть их дешёвым флиртом, даже посмеяться над ним или возомнить о себе невесть что. Это было неважно. И не в выпивке было дело — не так уж много они выпили. Главным для Матиаса вдруг стала искренность перед самим собой. Желание сделать всё возможное, чтобы потом ему не в чем было себя упрекнуть.

А сделав первый шаг, остановиться было уже невозможно. И Матиас заговорил. Честно, без прикрас и лукавства, как на исповеди. Собственно, это и была исповедь. Не перед Леоном и даже не перед его братом. Перед самим собой.

Тихо и неспешно рассказывал Матиас о том, как познакомился с Флорианом, как влюбился без памяти, каким оказался трусом и подлецом. И какой была расплата за это.

Рассказ Леона потряс. Не столько открывшейся правдой, сколько самим фактом: у такого крутого с виду мужика тоже имеются комплексы, слабости и причины презирать себя. Что он, вместо того, чтобы тщательно скрывать свою неприглядную изнанку даже от самого себя, может вот так запросто открыться совершенно чужому человеку. Да что там — малолетке.

Крутизну Леон определял как умение преодолевать обстоятельства, препятствия, конкурентов. Штайнбах показал её высший пилотаж — преодоление самого себя.

Больше всего в людях Леон презирал то же, что и в самом себе, — трусость и слабость: наблюдать со стороны собственную неприглядную суть было невыносимо.

Воображение будоражили сказки про Короля, а вслух он покорно бубнил, что женится на «принцессе». На вопрос: «Кем хочешь стать?» он заученно отвечал: «Бизнесменом, как папа», хотя больше всего на свете мечтал быть визажистом. Каждый раз, когда Леон набирался мужества и решался «с понедельника» быть собой, в душе наступала недолгая эйфория, которую тут же сменял намертво отпечатанный в подкорке ужас — память о том дне, когда он решил показать отцу, какой он красивый. И что из этого вышло. Душу и тело сковывал панический страх, и «бунт на корабле» малодушно переносился на «потом»: «Вот вырасту, и тогда…»

И вот Леон вырос, а «тогда» так и не наступило: отец-деспот сменился братом-самодуром, на смену брату пришёл собственник Йост — менялись только хозяева его жизни, сам же Леон в ней не решал ничего.

— Я тебе солгал, — внезапно сказал он, сам не понимая, зачем это делает. — Ну, тогда. Я не сплю с Дэвидом.

Всё шло совершенно не так, как он планировал. Он всего лишь хотел постебаться над «правильным женатиком». Он что, подсыпал ему в стакан эликсир правды?! Но это уже не имело значения. Случайно скатившийся с души маленький камушек вызвал настоящую лавину, сопротивляться которой было невозможно. И Леон, преодолевая смущение и неловкость, заговорил в ответ. О том сокровенном, что больше всего волновало его, но о чём он ещё никогда никому не рассказывал. Франк был слишком заботлив — его не хотелось огорчать, Флориан — высокомерен: перед ним не хотелось унижаться, Йост — крут: в его глазах не хотелось выглядеть слабаком, а Билл — идеален: рядом с ним особенно больно было осознавать своё собственное ничтожество. И только этот странный непредсказуемый Матиас был равным — его хотелось подбодрить: «Ты не один — я такой же, и я с тобой». С каждым словом у Леона легчало на душе, а сам он распрямлялся и вырастал в собственных глазах.

— Мы ещё увидимся? — спросил на прощание Матиас. Вопрос был риторический, потому что ответ на него допускался только один.
— Обязательно! — улыбнулся Леон. Улыбка была открытой и очень естественной, и Матиас вдруг проникся уверенностью, что никакого ехидства за ней не последует. Он не ошибся — ехидства не последовало.

После первой совместной попойки-исповеди, так неожиданно сблизившей их, их встречи стали регулярными — оба отчаянно нуждались в них.

Это не было предательством доверия Дэвида — Леон «не зарывался» и «дров не ломал». Они просто разговаривали. Честно, открыто, без прикрас и оправданий говорили они о том, в чём раньше не решались признаться даже самим себе. Для обоих это была терапия. Они стали наставниками друг другу. Слабые порознь, они черпали силу друг в друге. Они исцеляли друг друга от страхов, комплексов и застарелых обид. Проговорённые страхи больше не пугали, озвученные слабости не унижали, а признанная вина не требовала искупления.

[La PIOVRA]

…С некоторых пор они говорили всё меньше. Не потому, что им больше нечего было друг другу сказать. Наоборот, то, что они чувствовали, становилось всё сложнее выразить словами, и они усаживались на диване в сумеречной гостиной и, обнявшись, смотрели на вечерний, утопающий в огнях Гамбург, как когда-то с Вальбергом.

…Огромное окно во всю стену выходило на озеро, в котором, несмотря на добрую долю абстракции, без труда угадывался Альстер. Перед окном, спиной к зрителю, сидели двое: взрослый кот и маленький котёнок — и смотрели на лунную дорожку на озёрной глади. Кошачьи хвосты переплетены. Называлось это концептуальное произведение ёмко и незатейливо — «Дружба».

— Это у них такой способ дружить, — сказал Леон, показывая на хвосты. — Потому что главное не выразить словами.
— Читал «Маленького принца»?
— Хочешь сказать, это плагиат? — сник мальчишка.
— Нет, творческое переосмысление. И оно мне очень нравится, Лео.
— Это мы с тобой, — сказал Леон.
— Я так и понял, — серьёзно кивнул Матиас. — Только ты никакой не котёнок, а львёнок. Просто ещё не знаешь об этом.
Леон улыбнулся — ему впервые нравилось собственное имя.
— Это очень похоже на наше общение. Знаешь, после наших разговоров я очень много думаю. И всегда в голову приходят такие мысли необычные. Вот, вроде, говорили об одном, а потом оказывается, что о совершенно другом. Не знаю, как объяснить. И не знаю, как ты это делаешь.
— Это неважно. — Матиас впервые за месяц их регулярных встреч решился его поцеловать, Леон ответил неумело и нежно. — Главное, что ты это понимаешь.

В следующую встречу Леон впервые изменил своему фирменному стилю.

…Джинсы были посажены достаточно низко, чтобы не оставлять сомнений в наличии под ними белья и простора для догадок относительно его цвета.

В зазоре между серой кромкой трусов и куцей розовой футболкой, аккурат на границе между спиной и задом, узкие мальчишеские бёдра опоясывала колючая проволока.

Это было первое, о чём Леон решился попросить своего наставника.

— Дэвид… Я хочу тату.
— Зависит от того, какую и где.

Откровенно говоря, он и сам не верил, что из этой затеи что-нибудь выйдет. Если бы существовала хоть капля уверенности в том, что его желание реально, он бы так и не осмелился высказать его — из страха отказа. Ответ Йоста Леона обескуражил, и он, вконец растерявшись, принялся торопливо объяснять, что именно он хочет.

— Если бы я раздел парня и увидел на его теле такое, мне бы это… — Дэвид медленно прошёлся кончиком языка по верхней губе, — понравилось.

В первоначальном замысле проволоку спереди — внизу живота — разрывали окровавленные мужские руки.

Но Йост его переубедил.

— Ни один мужчина не захочет видеть там чужие руки, — сказал он. — А вот убрать преграду своими захочет каждый.

Впоследствии колючая проволока станет лейтмотивом его творчества. На пике мировой карьеры Билла Каулица ремни от его личного стилиста Леона Вальберга, украшенные тройной колючей проволокой и метко прозванные прессой «поясами верности», станут последним писком моды, а мужчины, которых ещё в раннем детстве очень сильно убедили в их гетеросексуальности, вдруг массово начнут терять рассудок от эфемерных прозрачно-тонких андрогинных мальчиков в чадрах, цепях и проволоке.

…Матиас осыпал его жадными нетерпеливыми поцелуями, а в перерывах хрипло и бессвязно шептал:
— Ты не думай, это не из-за Фло. Вы с ним очень похожи, да, но дело не в этом. Я… хочу тебя, а не его.
— Знаю, — выдохнул Леон. Он действительно знал: Матиас внешне тоже здорово смахивал на Дэвида, но хотел Леон Матиаса.

Горячие мужские руки опустились ниже; левая задержалась на проволоке — точно там, где, по авторскому замыслу, ей и надлежало быть, — и принялась нетерпеливо мять плоский живот, а правая скользнула под грубый деним. Леон напрягся и отпрянул.
— Что-нибудь не так? — Матиас мгновенно прекратил ласки.
— Нет, не в этом дело. Просто сначала я должен… поговорить с Дэвидом. Иначе это будет… неправильно.
— Понимаю, — кивнул Матиас, с видимым усилием убирая руки. — Но теперь это не твоя забота. Свою часть ты выполнил — принял решение. Говорить с Дэвидом и Флорианом буду я.

В итоге сошлись на компромиссе: Матиас взял на себя тяжёлую артиллерию, Леону достался Дэвид.

***

Получить аудиенцию у первой любви не удалось.

Матиас позвонил в рецепцию Корпорации и, назвав себя, попросил соединить с Флорианом.
— Вы из какой-нибудь фирмы? — любезно поинтересовался юношеский голос, тембр которого позволял предположить, что в свободное от основной работы время его обладатель подрабатывает в службе «секс по телефону». — Как вас представить?
— Матиас Штайнбах, — повторил он. — Этого достаточно. Фло… господин Вальберг знает меня.
— Подождите минутку, — проворковал голос, чтобы несколько секунд спустя обдать его холодом и официозом: — Очень сожалею, господин Штайнбах. Господин Вальберг сказал, что ваше имя ему ничего не говорит, и попросил его больше не беспокоить.

«Не забыл, — с тоской подумал Матиас. — Он тоже не забыл». Матиас целых три дня собирался с мужеством для этого звонка, мучаясь вопросом, с чего начать и что сказать. Ответ Флориана решил эту дилемму, а злость придала сил.

Узнав у Леона, когда Флориан будет в Гамбурге, а значит, и на работе, Матиас позвонил Йосту и назначил на этот день встречу.

[La PIOVRA]

***

Семиэтажное здание Корпорации на Любекертордамм выделялось на фоне окружающих домов не только высотой. Элегантный футуристический дизайн, экологичность и эргономичность постройки были отмечены золотым знаком качества Немецкого общества устойчивого строительства — штаб-квартира Корпорации была одним из пятнадцати зданий во всей Германии и первым в Гамбурге, удостоившимся столь высокой награды.

Основу архитектурной скульптуры — иначе это произведение современного строительного искусства нельзя было назвать — составляли два четырёхэтажных бумерангоподобных здания, на которых размещались ещё два трёхэтажных строения аналогичной формы, повёрнутые под прямым углом. Оба нижних элемента служили мостообразной несущей конструкцией для верхних этажей, образуя просторный и светлый внутренний двор. Простая и изысканная композиция архитектурного ансамбля, полностью выдержанная в духе ставшей крылатой фразы Кристиана Кейма «Великим идеям нужен свет и простор», обеспечивала не только прямое солнечное освещение всех кабинетов, но и панорамный вид из каждого помещения.

Главный вход венчали три переплетённые буквы «С» — аббревиатура «Capabilities Capital Corporation». Злые языки поговаривали, что на самом деле она расшифровывается как «Christian Cayme Corporation». Матиас знал, что злые языки ошибаются редко.

Прямо перед ним, лёгок на помине, в стеклянную вращающуюся дверь вошёл сам отец-основатель Корпорации. Матиас проследовал за ним.

Первое потрясение он испытал уже в холле — парни с ресепшена, рядом с которыми померкла бы любая топ-модель неважно какого пола. Впрочем, на подиуме таких не встретишь, и Матиас понимал, почему: настоящие супермодели работали здесь.

— Доброе утро, господин Кейм! — рецепционисты заулыбались так радостно, будто только что получили сообщение о повышении в должности.
— Доброе утро, мальчики. — Кейм одарил их такой же лучезарной улыбкой, снабдив её коробкой с пирожными: — Это вам к кофе. «Первые лица компании» были всеобщими любимцами, и среди высшего руководства считалось хорошим тоном баловать их мелкими знаками внимания.
— Господин Кейм, вы нас совсем закормили, — манерно протянул эффектный блондин, ультрамодная причёска которого, обильно сдобренная гелем, торчала иголками во все стороны. — Дизайнерские вещи ведь не безразмерны.
— Побольше секса, мальчики, — подмигнул Кристиан. — Очень действенное средство, рекомендую.

Обменявшись с рецепционистами пожеланиями хорошего дня, Кейм направился к лифтам, а парни, как по команде, обратили взоры к гостю.

Матиас подошёл к стойке рецепции и представился.

— Да, всё верно, — ответил ультрамодный дикобраз, Йонас, как гласил бейджик на его груди, сверившись с расписанием визитов на сегодня. — Только у вас назначено на десять.
— Немного не рассчитал время, — виновато улыбнулся Матиас, специально приехавший на полчаса раньше. — Вы же меня не выгоните?
— Ну что вы, господин Штайнбах, разумеется, нет, — проворковал Доминик, жгучий брюнет, в котором Матиас узнал томного собеседника, отшившего его в прошлый раз по телефону. — Просто придётся немного подождать.
— Поднимайтесь на шестой этаж, — радушно отозвался третий, Эмиль, рыжик в петролевой рубашке. — Ассистенты господина Йоста о вас позаботятся. Я вас провожу к лифтам.

Эмиль вышел из-за стойки. Рубашка оказалась мини-туникой, что и не удивительно: прятать такие ноги под брюками было бы кощунством. Матиас сглотнул, стараясь не смотреть на ювелирно выточенные голени, до колен обвитые ремнями римских сандалий под цвет волос.

Поднявшись на нужный этаж, он спросил у встречного парня, где ему найти господина Вальберга. Кабинет Флориана обнаружился здесь же. Услужливый парень проводил его и даже попытался строить ему глазки, сунув на прощание визитку, — «на случай, если опять потеряетесь».

Матиас некоторое время простоял под дверью приёмной, которую украшала табличка:

Флориан Вальберг
Заместитель директора по контроллингу

Едва из приёмной послышался звонкий голос Флориана, Матиас вдохнул-выдохнул и решительно открыл дверь. Флориан, склонившись над столом секретаря, что-то объяснял ему, тыча пальцем в распечатку.

— Господин Вальберг, — негромко окликнул он его. Флориан вздрогнул и резко повернулся. Психологический перевес был на стороне Матиаса: Флориан, застигнутый врасплох, выглядел так, будто только что увидел призрак. Впрочем, это было недалеко от истины.
— Здравствуйте. Меня зовут Матиас Штайнбах. Я… — бойко начал Матиас заготовленную речь, но тут же замялся, покосившись на ассистента: — Простите, не уверен, что здесь подходящее место для разговора.
Расчёт оказался верным: Вальберг был слишком горд, чтобы устраивать сцену на глазах у свидетеля, тем более, подчинённого. Флориан молча кивнул в сторону своего кабинета и повернулся к секретарю, продолжая прерванный разговор, — ему явно нужен был тайм-аут, чтобы прийти в себя. Впрочем, Матиас нуждался в этом не меньше.

Он вошёл в залитую солнцем и воздухом комнату — язык не поворачивался назвать это помещение кабинетом — и оторопел.

Бежевая ультрамодная мебель, кремовый ковёр с длинным густым ворсом, белые кожаные диваны и причудливые кресла — кабинет Флориана напоминал комнату отдыха с выставочного павильона дизайнерских интерьеров. Вальберг всегда был оригиналом.

Кабинет самого Матиаса, обставленный антикварной мебелью, оставшейся ещё от прадеда, выдержанный в строгих тёмных «маскулинных» тонах, призванных символизировать власть и могущество своего хозяина, подавлял и вызывал тоску и уныние. Однако авторитет Флориана, судя по всему, от подобной экстравагантной обстановки ничуть не страдал.

Открылась дверь, и в кабинет вошёл Флориан. Вслед за ним тут же проскользнул холёный секретарь точно дозированной красоты: достаточно эффектный, чтобы подчеркнуть стильность окружающей обстановки, но не настолько яркий, чтобы затмить собой хозяина кабинета.
— Кофе, господа?
— Не стоит беспокоиться, милый, — процедил Флориан. — Господин, забыл его имя, всего на пару минут.
— Это что за паясничество? — прошипел он, едва за ассистентом захлопнулась дверь.
— Я всего лишь поддержал предложенные правила игры, — ответил Матиас. — А теперь, когда амнезия миновала, может, поговорим нормально?
— Не о чем нам разговаривать! Ты уже всё сказал пятнадцать лет назад.
— Ошибаешься, есть. Я пришёл поговорить с тобой о Леоне. Мы… любим друг друга и…
У Флориана вытянулось лицо.
— Да ты, видно, совсем рехнулся, если решил, что я отдам его тебе.
— Я не прошу твоего разрешения — мне достаточно согласия Леона. Я просто ставлю тебя в известность.
— А вот тут ты ошибаешься, дорогой, — нехорошо усмехнулся Флориан. — Я пока ещё его опекун, и у меня достаточно возможностей, и юридических, и служебных, чтобы упечь тебя за решётку за совращение несовершеннолетних.
— Я мог бы подождать и до совершеннолетия. Однако говорят, что в вашей организации возрастной ценз в подобных вопросах сильно снижен. Думается мне, что апелляции в высшую инстанцию — ты, конечно же, понимаешь, о ком я? — будет достаточно, чтобы положительно решить этот вопрос уже сейчас. Особенно если в качестве приданого я принесу вам банк — твоё руководство с некоторых пор очень неровно дышит к нему, если ты не в курсе. Через десять минут у меня как раз встреча с Йостом по этому поводу.
— Обмен не равноценный, а потому лишён смысла, — губы Флориана расползлись в тонкой едкой усмешке. — Банк мы и без тебя рано или поздно заполучим. А вот Леона ты не получишь никогда.

Матиас ждал и боялся этой встречи до озноба. Всё это время его терзали сомнения, что на самом деле он любит не Леона, а фантом его брата. Мысль о том, что стоит оказаться лицом к лицу с настоящим Вальбергом, и «подделка» растворится в небытии, как призрак в первых лучах солнца, сводила его с ума.

Но образ-наваждение, лелеемый в течение пятнадцати лет, оброс за это время такими чертами, что его реальный прототип в этом состязании был заведомо обречён.

Вальберг, его Вальберг, был смешливым и беззаботным мальчишкой. Мужчина, который стоял сейчас перед ним, напоминал манекен из ультрамодного бутика — такой же стильный и холодный. Внешность юной топ-модели и взгляд зрелого топ-менеджера. Матиас вновь почувствовал себя робким мальчиком перед строгой доминой — университетские друзья-шутники пригласили такую на мальчишник перед его свадьбой: «Это тебе для генеральной репетиции семейной жизни — теперь так будет всегда». Шутка оказалась пророческой. У Матиаса не встал. И это тоже было знамением.

Матиас смело смотрел в лицо своему прошлому и впервые чувствовал уверенность, что у него есть будущее.

Взгляд зацепился за фотографию в серебряной рамке на столе рядом с монитором. Флориан сидел на стволе поваленного дерева перед горной хижиной, мужчина чуть за сорок, склонившись над ним, обнимал его сзади. Мужчина смотрел на Флориана, как на божество, Флориан улыбался, как тогда. Оба светились от счастья. Снимок оставил Матиаса равнодушным.

— Ошибаешься, дорогой, — в тон любовнику, теперь уже точно бывшему, сказал он. — Я его уже получил.

Не дожидаясь ответа, Матиас повернул к выходу.

Флориан нагнал его в шаге от двери и, схватив за лацканы пиджака, с тихой угрозой сказал:
— Запомни: он мой брат. И если ты его обидишь…
Не договорив, он посмотрел в упор в глаза первой любви.
— Не бойся, — так же тихо и серьёзно ответил Матиас, сбрасывая с себя чужие руки, прикосновение которых стало ему вдруг очень неприятным. — Не обижу. Теперь всё будет хорошо.

[La PIOVRA]

***

Любое могущество ограничено собственным источником — впервые в жизни Флориан не мог рассчитывать на поддержку родной организации.

Он думал, что худшего кандидата, чем Йост, нет. Он ошибался. Выяснять, где и как этот сучонок снюхался с этим подонком, времени не было.

Флориан, вне себя от потрясения и бешенства, мчался на предельной скорости в Вольдорф-Ольштедт и мысленно подписывал один приговор за другим. Первым в расстрельном списке стоял Балановски. Но сначала надо было образумить мальчишку: спасение утопающих — в руках самих утопающих.

— Леона ко мне! Быстро! — скомандовал он, ворвавшись в кабинет директора. — И закрой дверь с той стороны.

Кое-как совладав с собой, он битый час пытался достучаться до рассудка брата. Безуспешно. Придётся прибегнуть к крайнему средству — Флориан берёг его до последнего, не желая делать больно мальчишке. Но операция во спасение без боли не возможна.
— Ты хоть понимаешь, — тихо, с расстановкой, спросил Флориан, — что на самом деле он хочет не тебя, а меня в твоей оболочке?
Мальчишка побледнел и нанёс ответный удар:
— Ты себе льстишь, Фло. Сколько лет тебе, а сколько — мне.
— В данном случае возраст работает на меня, — усмехнулся Флориан. — У меня уже есть опыт. Я знаю, что этот подонок собой представляет.
— Вот потому и ревнуешь, — парировал Леон, — что прекрасно знаешь, какой он.
— Это ненормально, он псих! — сорвался на крик Флориан. — Вы оба психи!
— …и завидуешь, — со свойственной юности жестокостью продолжал Леон, — что тогда он бросил тебя ради спокойной жизни, а сейчас готов пожертвовать всем ради меня.
Теперь побледнел уже Флориан.
— А вот сейчас, — припечатал Леон, — ещё и ненавидишь. Потому что знаешь — я прав по всем пунктам. В общем, полный набор психических отклонений, с извращённым Эдиповым комплексом в придачу.
Флориан с шумом втянул в грудь воздух.
— Okay, — тихо, на грани шёпота, прошипел он. — Но запомни, ты сам это выбрал. Когда он тобой наиграется и выбросит, мне можешь не жаловаться.

***

С Дэвидом всё оказалось на удивление просто.

— Любишь его? — только и спросил он, выслушав сбивчивый рассказ подопечного.
— Да, — кивнул Леон. — Мне с ним хорошо. Он… очень классный.
— Верю, — рассмеялся Дэвид. — У вас, Вальбергов, потрясающее чувство вкуса. Вы на дерьмо не западаете.
Леон улыбнулся.
— Но если твоё чутьё тебя обмануло и он окажется не тем, за кого ты его принял… — Дэвид вдруг сделался непривычно серьёзным. — То, что ты теперь его парень, не отменяет того факта, что ты по-прежнему мой подопечный. А значит, я по-прежнему за тебя в ответе. И если он тебя обидит, если у тебя возникнут какие-либо проблемы, неважно, с ним или вообще… Знай, ты всегда можешь на меня рассчитывать.
— Спасибо. — Леон почувствовал, как к горлу стремительно подкатывает ком, и прикусил губу. Дэвид всё понял без слов и, стиснув его в скупом объятии, прижал к себе. Леон уткнулся ему лицом в грудь.
— Тебе спасибо. — Дэвид, не размыкая объятий, потрепал его по спине. — За честность и за то, что не злоупотребил доверием. Я рад, что ты мой подопечный. Хочу, чтобы ты это знал.
— Мне просто повезло с наставником, — глухо пробормотал он ему в футболку, чувствуя, что сейчас точно разревётся.
— Это не везение, мальчик, а всего лишь отличный вкус.
Леон не видел его лица, но был уверен, что Дэвид сейчас ухмыляется. Эта невидимая ухмылка мгновенно ослабила накал страстей. Угроза позора миновала. Леон оторвался от спасительной груди и так же ехидно улыбнулся в ответ: «Спасибо, я знаю». Дэвид довольно рассмеялся, а Леон вдруг почувствовал невыразимую лёгкость и спокойствие на душе. С наставником он и вправду не ошибся, а это давало надежду, что чутьё не подведёт и в остальном.

[La PIOVRA]

***

Каминг-аут и развод Матиаса Штайнбаха, самого молодого президента банка в Германии, на несколько недель стали главной темой немецкой светской прессы.

Когда же клиенты банка, большей частью пенсионеры, возмущённые аморальностью руководства банка, принялись дружно закрывать свои счета в «Первом Ганзиатском» и переводить деньги в другие учреждения, скандал из светской хроники перебросился на первые полосы деловых изданий.

Решением членов семьи, которым принадлежал банк, Матиаса отстранили с поста президента. Но было поздно. Из-за стремительного оттока капитала и внутренних проблем банк, главным капиталом которого была многовековая репутация и приверженность традициям, оказался на грани банкротства. Штайнбах-старший не вынес потрясения и скончался от инфаркта. Смерть своенравного патриарха, державшего в узде весь клан Штайнбахов, развязала руки остальным родственникам, для которых единственной ценностью давно были только деньги.

— Вот теперь можно покупать! — ворвался в кабинет Йоста Боргхардт, как только получил известие о продаже банка. Однако директор по контроллингу его в очередной раз озадачил.
— Теперь он мне и даром не нужен, — непривычно тихо ответил Дэвид. — Я получил, что хотел. Причём бесплатно. Но оно меня почему-то совсем не радует.

Финансовый директор странно покосился на коллегу, но, заметив выражение его лица, предпочёл ничего не говорить, и, тихо прикрыв за собой дверь, вышел из кабинета.

Утром следующего дня Дэвид позвонил Матиасу.

— Я готов выкупить банк. При условии, что ты станешь президентом.
— Он мне и даром не нужен. Что хотел, я получил. Это банкротство — лучшее, что могло со мной случиться.

Дэвид тихо рассмеялся. Жаль, что их разговора и его предысторию не слышал Кристиан, — возможно, это несколько поколебало бы его убеждения.

***

Правду о своём происхождении Дэвид Йост узнал довольно поздно — когда возглавил департамент контроллинга и получил доступ к его неограниченным возможностям. Достаточно было сдать анализы на ДНК и сравнить с имеющимися в базе данными. Корпорация располагала досье на всех представлявших для неё интерес людей. Разумеется, окажись его родителями бомжи или наркоманы, он вряд ли бы вышел на них. Впрочем, в таком случае и искать не имело смысла. Но удача Дэвиду не просто улыбнулась — она его сердечно обняла и провела в высший свет: у него обнаружились гены Йоста Штайнбаха — владельца «Первого Ганзиатского банка». Получалось, что высший свет, куда он так страстно стремился, был не дерзкой мечтой, а зовом крови.

После такой зацепки раскопать остальную историю труда не составило.

В молодости, ещё студентом, его отец крутил роман с одной девчонкой-официанткой из студенческой столовой — обычное дело, все друзья так делали. Зачем соблюдать этикет, рассыпаться в реверансах, упрашивать, обихаживать, уламывать капризных разбалованных девиц из своего класса, если можно завести себе любовницу простую и непритязательную, которая будет тебе заглядывать в рот и ловить каждое слово, лишь бы удержать такого перспективного парня? А нагулявшись всласть, можно и жениться. На своих, разумеется.

У этого союза не было будущего. Наивная девочка, однако, так не думала. Твёрдо решив женить на себе банкирского сына, она забеременела и сказала об этом Йосту, когда изменить что-то было уже поздно. Молодой папаша отреагировал предсказуемо, а юная мамаша, оставшись у разбитого корыта, сдала его в детдом. Хорошо, хоть не придушила — и на том спасибо.

Дэвид долго раздумывал, стоит ли делиться открывшейся правдой с Кристианом: кто знает, как отрицающий наследственность Кейм отнесётся к подобному интересу к собственной генеалогии? Разве может тот, за спиной которого стояли десятки поколений и сотни предков, понять безродного сироту, не знавшего даже отца с матерью? Отрицать можно только то, что у тебя есть. Нельзя отказаться от рода и фамильного наследия, если их у тебя никогда не было.

Но тайное знание распирало — от Кристиана у него не было секретов. Дэвид рискнул. Мир не рухнул и даже не пошатнулся.

— А какая тебе разница? — флегматично спросил Кейм. — В итоге ты всё равно занял то место, которого достоин. Причём собственными силами.

Однако для Дэвида разница была.

Он понимал, что о женитьбе отца на его матери и речи быть не могло, но уж помочь ей вырастить сына он был в состоянии. Шестнадцать лет детдома он оправдать и простить не мог. Завладеть отцовским банком, уничтожить то, без чего отец не мыслил своей жизни, превратилось для Дэвида в идею фикс. Долгими бессонными ночами он не раз представлял себе, как однажды войдёт в отцовский кабинет и скажет: «Моя фамилия Йост, а могла бы быть Штайнбах».

Его имя-фамилия служило поводом для излюбленной шутки мальчишек в детдоме.

Когда в классе появлялся новый учитель и подходила очередь Дэвида представиться, его непременно опережал какой-нибудь остряк: «Меня зовут Йост, а фамилия — Давид». Класс сгибался от хохота, а Дэвид презрительно огрызался в ответ: «Советовал бы вам запомнить моё имя — когда-нибудь оно станет знаменитым». Последние слова тонули в очередном взрыве хохота, ещё более сильном, чем первый.

Скорее всего, непутёвая безграмотная мать хотела назвать его Давид-Йост — чтобы хоть что-то досталось ему от отца, но пропустила чёрточку между именами, а сотрудники детдома, нашедшие записку рядом с подкидышем, приняли второе имя за фамилию.

Фамилию свою Дэвид не любил. И дело было вовсе не в детских психотравмах, оставленных насмешками одноклассников. Причина коренилась в самом явлении. Какой смысл в фамильном имени, если за ним не стоит familia? Без семьи и родословной фамилия превращалась в формальность.

Новым знакомым, даже тем, которые были значительно моложе и ниже его по статусу, он первым делом предлагал перейти на «ты», лишь бы не слышать ненавистное «господин Йост». Кто такой Давид, он знал — с ранних лет имя было его единственной собственностью и единственным средством его самоидентификации. После знакомства с Кристианом «Давид» превратилось в «Дэвид» — Дэвиду очень нравилось, как благородно звучало его имя в классическом британском произношении Кристиана. Йост же не нёс никакой смысловой нагрузки, ибо не имел под собой никакой основы, и каждый раз, когда к нему обращались по фамилии, Дэвид воспринимал это как пощёчину и напоминание о том, что он — никто.

[La PIOVRA]

***

Каминг-аут и последовавший за ним развод стоили Матиасу Штайнбаху не только репутации, семьи и работы, но и привели к личному финансовому краху.

В семейном банке ему не принадлежало ничего. Предполагалось, что после смерти отца, главного акционера «Первого Ганзиатского», которому принадлежали 25 % активов банка, его долю унаследует Матиас. Разумеется, при условии, что он окажется достойным великой чести возглавить клан, — Йост Штайнбах умел держать людей, и в особенности сына, на коротком поводке. Вся жизнь Матиаса, сколько он себя помнил, была нацелена на одно — оправдать отцовские ожидания, чтобы когда-нибудь занять его место. Пока же единственное, на что он мог рассчитывать, было управление семейным банком и зарплата его президента. Свободные личные средства полагалось вкладывать в акции родного банка — как доказательство и гарантия лояльности. Напрасно он толковал отцу о диверсификации рисков — у Йоста Штайнбаха на все аргументы ответ был один: «Только если все твои собственные яйца окажутся в этой корзине, я смогу быть уверен, что ты отнесёшься к делу с полной ответственностью». То, что осталось после продажи обесценившихся акций банка, почти полностью отошло после развода жене.

Матиас Штайнбах потерял всё. И, несмотря на это, чувствовал не известную ранее свободу.

Развод закончился на удивление быстро: на дом и дочку Матиас не претендовал, а больше с него взять было нечего. Пия довольно скоро нашла утешение в объятиях знакомого финансиста: судя по всему, они уже давно были любовниками, — но охотно разыгрывала на публику страдалицу, упиваясь поднятой вокруг неё медиа-шумихой.

Матиас продал пентхаус, который изначально приобрёл для встреч с любовниками. На часть вырученных денег снял небольшую двухкомнатную квартиру на тихой старой улочке в Пёзельдорфе, которую они с Леоном очень стильно и уютно обставили. Оставшейся суммы должно было хватить, чтобы продержаться на плаву пару лет, не снижая привычного уровня жизни.

Леон переехал к нему.

Матиас понемногу приходил в себя, посвящая себя без остатка Леону. Леон вернулся в прежнюю школу, а оттуда вскоре перевёлся на дистанционное обучение, чтобы всецело отдаться своей истинной страсти — моде и визажу.

Он с детства изводил на рисунки сотни альбомов. Рисовал в основном портреты, а хотелось — лица: не на бумаге — на людях. Это умение завораживало его, потому что было сродни волшебству: мазок за мазком, и в чертах модели всё отчётливее проступала та сущность, которую видел внутри её Леон.

Его первым подопытным кроликом был Каулиц — лицо единственного друга, красивое и совершенное от природы, вдохновляло Леона и было благодатным материалом: Билл неизменно выходил из-под его «пера» прекрасным эльфийским существом, без пола, возраста и расы. Маму Леон рисовать не любил — его пугало упорно проступавшее под слоем макияжа выражение её лица, от которого в обычной жизни, сколько он в него ни вглядывался, не было и следа.

Нова Майерхенрих, культовый визажист, известный далеко за пределами Германии, у которой он брал мастер-классы, нарадоваться на него не могла: даже такое «творчество на заказ», как она называла рождение сына, получилось достойным мастера.

И только одно не давало покоя — у него теперь был Леон, который заслуживал всего самого лучшего. Матиас же, кроме любви, не мог сейчас дать ему ничего.

Помощь пришла, откуда Матиас её и вовсе не ожидал.

— Дэвид предложил мне возглавить один инвестиционный фонд, — сказал он Леону.

Странная симпатия и бескорыстная поддержка Йоста Матиаса озадачивали, но дарёному коню в зубы не смотрят. Особенно если это чистокровный арабский скакун. «Инвестмент Ганза» был одним из подконтрольных Корпорации инвестиционных фондов, специализировавшихся на скупке перспективных предприятий, обанкротившихся или обесценившихся во время череды мировых кризисов.

— Только я не уверен, что справлюсь, — меньше всего Матиасу хотелось подвести своего благодетеля. — У меня в инвестировании никакого опыта.
— В финансовых вопросах всё решают не опыт и расчёт, а доверие, — отмахнулся Йост. — И бывший «Первый Ганзиатский» — лучший тому пример. Недоверие и панику на фондовых рынках мы берём на себя. Тебе останется только собрать урожай.

— Тебя прикалывает эта работа? — хмыкнул Леон.

Вопрос застал Матиаса врасплох — он никогда не задумывался о том, кем хочет стать. Отпрыскам правящих династий неподвластна их собственная жизнь. В средние века всё решали государственные интересы. В двадцать первом веке на смену им пришли интересы деловые. Ещё в раннем детстве Матиасу сказали, что он будет банкиром, «как дедушка и папа», и он принял это как данность. Получал ли он удовольствие от своей работы? Работа не должна нравиться, работа должна делаться. Он и делал. Всё равно без Вальберга жизнь не имела смысла, так какая разница, на что её разменивать?

Теперь же, когда он так кардинально всё изменил, от одной мысли о возвращении к прежней рутине сводило скулы. Шестнадцатичасовой рабочий день, вечные командировки; на «досуге» — бизнес-тусовки; снотворное, стимуляторы и десятиминутный механический перепих на автопилоте пару раз в месяц — всё то, что раньше спасало от невыносимой семейной жизни, теперь грозило разрушить новообретённый рай с Леоном. Но задумываться о призвании было поздно — ничего другого Матиас не умел. Тридцать два — далеко не тот возраст, когда ничего уже нельзя изменить, но пока он определится с тем, чем хочет заниматься на самом деле, пока освоит с нуля новую профессию и достигнет в ней высот с соответствующей оплатой, пройдут годы, если не десятилетия. А деньги на достойную жизнь для Леона нужны уже сейчас.

— Мне нравится, что, благодаря ей, ты сможешь ни в чём себе не отказывать.
— Я и так ни в чём себе не отказываю, — ухмыльнулось его белокурое сокровище. — А вот банкиры в костюмах меня не возбуждают.
— Если тебе не понравится мой костюм, ты всегда сможешь его с меня снять. — Игривый компромисс тут же направил мысли обоих в нужное русло. Оказалось, что банкиры, по крайней мере, безработные, Леона очень даже заводят.

— Ну так что? — спросил Матиас полчаса спустя. — Даёшь добро на инвестиционного банкира?
Леон погрустнел.
— Я бы хотел, чтобы ты занимался чем-то прикольным.
— «Чем-то прикольным», — передразнил Матиас. — А жить на что будем?
— Папашиного наследства до пенсии хватит, — беззаботно ответил Леон.

Матиас представил себе, как получает ежемесячные «алименты» от опекуна Леона, и его прошиб холодный пот. Жить на содержании любовников, бывшего и теперешнего, было за гранью вообразимого.

Решение подбросила сама жизнь.

Билл Каулиц, идеологический проект Корпорации номер один, стремительно завоёвывал мир, превосходя все возложенные на него ожидания. Звёздами становились все, попавшие рядом с ним в фотообъектив папарацци в радиусе ста метров. Леон Вальберг, лучший друг и личный стилист Билла, неизменно сопровождавший его во всех поездках, на шопинге и тусовках, делал стремительную карьеру как «светский львёнок». Вскоре он получил авторскую программу на Fashion TV, посвящённую мужской моде, с провокативным названием «Homme Sexuel».

Детские сказки, если в них очень верить, обязательно сбываются: оба получили своих королей и мир на двоих в придачу.

Звёздный тандем совершал мировую революцию — культурную, гендерную и сексуальную. На закулисной передовой стоял Матиас — их менеджер. Раз единственным, что теперь имело значение, был Леон, то и работать он будет с Леоном и на Леона.

Эта работа оказалась идеальным решением. Хотя по уровню стресса и нагрузки она ничем не уступала его прежней должности, а порой даже превосходила её, зато всё время без остатка Матиас мог проводить с Леоном. Общее дело их ещё больше сплотило.

Леон жил мечтой, а Матиас жил Леоном.

Корпорация щедро оплачивала результат.

Леон же, выбрав то, чего хотел на самом деле, всё остальное получил в виде бонуса. Известные дизайнеры, владельцы эксклюзивных марок и те, кто хотели, чтобы их продукция таковой считалась, бились за право одевать, обувать, выгуливать, кормить, катать и развлекать новоявленного культового трендсеттера. Бесплатно, разумеется.

Леон же с удивлением ловил себя на том, что с появлением в его жизни Матиаса материальные признаки статуса вдруг отошли на второй план. Только сейчас он понял, что все эти годы верил в «сказку про Короля» не меньше, чем Билл. Просто не признавался в этом даже себе, боясь неминуемого разочарования. А получив то, чего хотел на самом деле, он перестал нуждаться в эрзаце.

Леон был счастлив, а значит, счастлив был и Матиас. Он переживал вторую молодость, навёрстывая с юным любовником всё то, чего был лишён в собственной юности. Вместе с Леоном в его жизнь вошли кроссовки, джинсы и стильные небрежные стрижки — кажется, Леон к созданию его образа подходил даже серьёзнее, чем к своему собственному, — и молодёжные тусовки до рассвета. В закрытых вип-клубах к ним часто присоединялся Йост — со временем Матиас с Дэвидом подружились и по-настоящему сблизились. Со стороны многие даже принимали их за братьев.

Вот только отношения с Флорианом у обоих так и остались прохладными, но Леона часто навещал Франк.

[La PIOVRA]

Вместо эпилога

— А интересно получается: в авангарде борцов за мир без наследственной знати — одни потомственные аристократы, — заметил однажды в разговоре с Кристианом Дэвид. — Генетически мы все: ты, я, Вальберг, Хоффманн — выходцы из высшего класса. Ты не находишь это забавным?

Кристиан не находил — один из перечисленных аристократов был чистокровным плебеем.

…О том, что он не настоящий сын лорда Кейма, Кристиан узнал в день своего совершеннолетия. Этот хмурый, по-английски промозглый ноябрьский день перевернул всю его жизнь, а впоследствии — и историю всей Европы.

— Сын мой, — сказал ему отец утром, торжественно возложив руки на плечи. — Сегодняшний день для меня счастлив вдвойне. Ты оправдал все мои ожидания и даже превзошёл их, и сегодня я с полным правом могу назвать тебя своим сыном. Я счастлив, что восемнадцать лет назад выбрал тебя, — даже родной сын не смог бы принести мне большей радости.

На лице Кристиана не дрогнул ни один мускул — сказалась жёсткая аристократическая муштра с первых лет жизни, благодаря которой он научился не терять самообладание ни при каких обстоятельствах.

— Я долго думал, говорить ли тебе об этом, — продолжил лорд Кейм — с того дня Кристиан называл его в мыслях только так, — эта дилемма мучила меня со дня твоего появления в нашей семье. Я знаю, что для тебя значит принадлежность к нашему роду, — я сам воспитал тебя так. И именно поэтому я всё же решил рассказать тебе правду — на случай, если ты сам случайно её узнаешь. Если бы всё можно было повернуть вспять и я бы получил выбор: родить собственного сына, но в полной неизвестности, каким он вырастет, или усыновить тебя, но с гарантией, что ты получишься именно таким, каким ты стал, — я без колебаний выбрал бы тебя. Я хочу, чтобы ты знал: ты настоящий Кейм — пусть не телом, но душой.

Дурная наследственность была бичом Кеймов — казалось, в их роду черпали вдохновение все классики английского детективного жанра: пьянство, эксцентричность, извращения, безумие, самоубийства — фамильный шкаф трещал от переполнявших его скелетов. Представителей рода без каких-либо существенных пороков можно было пересчитать по пальцам — лорд Кейм был одним из них.

У отца были все основания им гордиться: острый ум, оригинальное мышление, блестящее воспитание; осанка, манеры, телосложение; первый ученик в Итоне, первый денди в Лондоне, первый игрок в поло; никаких скандальных выходок, азартных игр и девиц сомнительного поведения. Воплощение истинного аристократа, the Lord Cayme as he is obliged to be. Только руки слегка грубоваты — есть вещи, которые передаются лишь через гены.

Именно руки служили перфекционисту Кристиану вечным поводом для комплекса неполноценности. Эта часть тела превратилась для него в фетиш и была первым, что привлекло его в Дэвиде.

…Мальчишка-голодранец стоял у причала и пялился во все глаза на его яхту, а Кристиан, стоя у открытого окна каюты, где предавался невинному развлечению — рассматривал в бинокль гуляющих по набережной мальчиков, не сводил глаз с его рук — у оборванца были кисти потомственного аристократа.

— Нравится? — спросил он, выходя из укрытия.
— Когда-нибудь я тоже такую куплю! — с вызовом крикнул мальчишка.
— Точно такую же не получится, — рассмеялся довольный Кристиан — у мальчика есть не только порода, но и гордость, достоинство и амбиции. — Она существует в единственном экземпляре, а продавать её я не собираюсь. Но ты можешь подняться на борт посмотреть — вдруг её начинка тебе и не подошла бы?

«У тебя очень красивые руки, мальчик, — сказал он Дэвиду наутро после их первой ночи, надевая ему на запястье платиновый браслет в виде змеи. — Эта безделушка выгодно подчеркнёт их изящество».

Браслет стал для Дэвида обручальным кольцом. Он не расставался с ним, даже когда мылся. Но снимал всегда, когда занимался сексом не с Кристианом, — чтобы не осквернять память о прошлом.

— Я очень любил твою мать, — начал лорд Кейм свой неспешный рассказ. — Так любят одну из миллиона и раз в сто лет. Мы поженились. И вскоре узнали страшную правду — леди Кейм не может иметь детей.

Жизнь превратилась для нас в бесконечную череду дорогих клиник и прославленных докторов. Но всё было напрасно. А время шло. О том, чтобы развестись с Элейн, и речи быть не могло — я женился на ней не ради банального продолжения рода. Да что там говорить — я даже на формальную измену жене был не способен: возможно, беззаветная любовь и патологическая верность — тоже разновидность сумасшествия. Тогда, по крайней мере, это доказывает, что я настоящий Кейм, — лорд Кейм невесело рассмеялся. — Но и о продолжении рода забывать не следовало. Я был последним потомком Кеймов, и меньше всего на свете мне хотелось войти в историю как человек, на котором этот древний род оборвался.

Так сын простого садовника и белошвейки стал наследником лорда Кейма.

Настоящих имён родителей лорд Кейм ему так и не раскрыл.

— Они истые англичане — назовём их Джон и Мэри, — только и сказал он. — Очень красивая, славная и порядочная пара, чьи предки с незапамятных времён служили нашим предкам. Если бы у слуг была родословная, они могли бы гордиться ею не меньше, чем мы — своей.

В голодные послевоенные годы моё предложение было спасением. Но твоими родителями двигали отнюдь не меркантильные соображения — на закате старой доброй Англии титул лорда значил нечто неизмеримо большее, чем материальное благосостояние, понять которое под силу только тем, кто с кровью матери впитал благоговение перед благородным происхождением.

— Вы молодые, — утешал я их, чтобы хоть как-то загладить вину перед родителями, у которых забирал первенца, — ещё родите и для себя — я о всех позабочусь. Но другими детьми Джон с Мэри так и не обзавелись — чтобы не сглазить выпавшую им великую честь: их род угаснет вместе с ними, чтобы возродиться в потомках лорда Кейма.

Но оправдать надежды родителей, ни родных, ни приёмных, Кристиан не мог.

Он уже давно мучился неразрешимой дилеммой — с тех пор, как узнал о себе главное. А понял он это довольно рано — в четырнадцать лет. Не в последнюю очередь этому способствовали разнузданные нравы Итона, но они лишь послужили катализатором, проявившим его истинные склонности. К восемнадцати годам Кристиан окончательно убедился, что не сможет переспать с женщиной даже ради продолжения рода, — физически не сможет, а детей из пробирки и прочее клонирование он считал извращениями больного ума. Его очень тяготила ответственность перед предками — будущее древнего рода Кеймов зависело теперь от него. Отцовское откровение это бремя только усугубило: родной сын мог позволить себе роскошь стать последним представителем рода, приёмный, усыновлённый с целью его продолжения, — нет. Лорд Кейм поспешил со своей похвалой — главную его надежду приёмный сын оправдать не мог: пусть он не родной сын лорда Кейма, но верность себе и своим идеалам у него в крови.

Кристиан боготворил лорда Кейма — он был для него гораздо больше, чем отцом, он был кумиром и наставником. Идеалист, мечтатель и романтик в нём на удивление гармонично уживались с политическим стратегом и дальновидным бизнесменом. Казалось, все добродетели, которые обычно обходили их род за версту, воплотились в его отце. Вот уж кого действительно можно было заподозрить в незаконном рождении — настолько пугающе нормальным выглядел он на фоне своих вырождающихся родственников.

Аристократ по духу, а не только по происхождению, лорд Кейм привил ему верность долгу, принципам и идеалам. Кристиан определял себя через свой род. Каждое слово, каждый поступок тщательно выверялись внутренним цензором с «кодексом лорда Кейма». Отцовское откровение выбило у него почву из-под ног — рассыпался в прах тот фундамент, на котором он возводил свою самооценку, самосознание и личность в целом.

После того, как Кристиан узнал правду о своём происхождении, чувство долга стало главенствующим в его жизни: отныне он каждый день должен был доказывать своё право на то, что, будь он родным сыном лорда Кейма, принадлежало бы ему по праву рождения.

Иногда Кристиану самому казалось, что он помешался на своих идеях. Но это же и грело душу — потому что роднило его с Кеймами: настоящего Кейма без сумасшедшинки не бывает. Лёгкий налёт безумия у них — родовое пятно. Лет до двадцати Кристиан даже тешил себя иллюзией, что отец просто рехнулся после смерти матери — леди Кейм всего год не дожила до совершеннолетия сына — и выдумал весь этот бред с усыновлением. Но простой взгляд в зеркало обрезал надежду на корню. В детстве родители, предупреждая замечания о непохожести сына на них, часто говорили, что тот «вылитый сэр Родерик Бартлетт, троюродный дядя дедушки по отцу». Теперь Кристиан знал почему.

Однажды во время учёбы в университете Кристиан, подходя к аудитории, где должна была состояться лекция по истории Древней Греции, ещё из коридора услышал разговор сокурсников.

— Кристиан опять превратит лекцию в философский балаган, — донёсся до него голос младшего сына виконта Кобхэма. — Совсем помешался на своих греках. Скоро отпустит бороду, и на занятия в тоге являться будет.
— Это наследственное, — послышался в ответ снисходительный смешок Ричарда Мосли, его закадычного дружка. — Он же Кейм! У них в роду все немного того.

За такое его мнимые предки вызывали на дуэль, Кристиан же готов был расцеловать пересмешника. В дальнейшем он до окончания учёбы старательно поддерживал эксцентричную репутацию «настоящего Кейма».

[La PIOVRA]

Лорд Кейм думал, что перехитрил злой рок. Но оказалось, что это наследственное. Семейное проклятие перешло к его сыну: судьбе было безразлично, что он приёмный, — она кровных уз не признавала. Вместе с проблемой Кристиан унаследовал и решение, но воспользоваться им он не рискнул бы — у него не было такого чутья, как у лорда Кейма. Усыновление безмолвного младенца — такая же слепая игра в рулетку, как и рождение собственного ребёнка: никогда не знаешь, какой сюрприз тебе попадётся под сладкой яркой оболочкой. Вот если бы можно было усыновить уже взрослого сформировавшегося человека, про которого однозначно можно сказать, что он достоин быть наследником великого рода Кеймов… Но как раз это-то было невозможно. А почему, собственно, нет?..

Последующие пять лет Кристиан с головой ушёл в философию, склонность к которой питал и прежде. Мудрецы прошлого не дали ответ на вопрос о его будущем, но натолкнули на идею, давшую впоследствии толчок новой философской модели устройства общества. К окончанию учёбы в Кембридже Кристиан знал, что ему делать, — головоломка, над решением которой он бился долгих десять лет, сложилась.

…Лорд Кейм умер довольно рано — в семьдесят два года. Кристиану на тот момент исполнилось тридцать три — не тот возраст, когда родители всерьёз начинают беспокоиться о внуках. Это немного успокаивало — он не успел огорчить отца. Но от морального долга его уход не освобождал.

Родители подарили ему жизнь, а отец с матерью дали нечто большее — шанс в ней. То, что до совершеннолетия он считал естественным и полагающимся ему по праву рождения, оказалось величайшим даром судьбы — случаем, который стал возможен только потому, что кто-то богатый и могущественный поверил в бедняцкого сына ещё до его рождения и решил дать ему шанс.

Он не просто продолжит род Кеймов, он прославит и увековечит его. Впредь титул лорда Кейма будет переходить из века в век к лучшим сыновьям человечества, чтобы никакой генетический порок не запятнал его честь. Будущее за преемственностью духа, а не тела.

В феодальном обществе главным капиталом была земля, в индустриальном — промышленность, в постиндустриальном — ноу-хау. Основа общества будущего — capabilities.

Девиз низших: «Родился сам — помоги другому» превратился в кредо высших: «Удостоился успеха — помоги другому достойному». Все, кто получали от Корпорации высокие посты, кредиты на создание и развитие собственного дела и прочую помощь в карьере, завещали всё своё имущество, настоящее и будущее, фонду лорда Кейма — такова была плата за членство в этом элитарном клубе. Официальной распорядительницей Фонда была назначена «Capabilities Capital Corporation», основной целью которой, согласно Уставу, значилось «оказание материальной, финансовой, юридической, консалтинговой и прочей помощи и поддержки людям, чьи идеи и проекты, по решению Совета директоров Корпорации, имеют большое значение для человечества и его прогресса».

— Всё моё имущество, разумеется, тоже отойдёт Фонду, — озвучил свою волю Кристиан Дэвиду. — Управление Корпорацией — к тебе, а её дух и символ, титул лорда Кейма — к Биллу. Думаю, так будет справедливо: у тебя есть все необходимые для этого интеллектуально-деловые качества, у Билла — морально-духовные. Вы идеальная пара, я уверен, что с вами моё дело будет в надёжных руках.
— А разве титул могут наследовать не родственники?
— Не могут, — согласился Кристиан. — Поэтому я усыновлю Билла.
— При живой-то матери? — хмыкнул Дэвид, пытаясь оправиться от потрясения.
— Здесь я не вижу проблем, — отмахнулся Кристиан. — С Симоной мы договоримся. У неё нет выбора.

С Симоной они договорились — у неё не было выбора. Сам Дэвид тоже не возражал, раз таково было желание Кристиана. А Билл и подавно не имел ничего против — достаточно было того, что об этом его попросил Дэвид.

Восемнадцатилетие Билл встречал в родовом поместье Кеймов как сын лорда Кейма.

…Был ли Дэвид действительно самым достойным представителем рода человеческого? Положа руку на сердце, Кристиан не смог бы ответить на этот вопрос утвердительно. Но Кристиан Кейм был уверен в одном: будь он гетеросексуальным законнорождённым сыном лорда Кейма, а Дэвид — женщиной, он бы женился на нём и хранил верность до смерти. Потому что так любят одного из миллиона и раз в сто лет — самые важные вещи наследуются не через гены. А значит, Дэвид был достоин.

Но главную тайну Кристиана Дэвид никогда не узнает — последний лорд Кейм заслужил право на privacy.

Конец первой книги.

P. S. Саундтреки (не смогла разорваться между красивым и прекрасным):





P. P. S. «Межвременье. Дудочник из Гамбурга» (сайд-стори по вселенной «Саги о власти»).

[La PIOVRA]

Это место зарезервировано для вашего отзыва

Автор исходит из того, что если вы дочитали до этого места,
значит, равнодушным вас эта история не оставила
и вам есть, что сказать в ответ

Спасибо!